Навигация
Дым Отечества
Загадочный роман Автор: Полина Полевая Добавлено: 2013-08-23 01:00:00
Размер шрифта
Еще одним художественным расследованием причин трагической гибели Осипа Мандельштама и одновременно реквиемом любимому поэту стал роман Бахыта Кенжеева «Обрезание пасынков [1] . Этот писатель, автор нескольких стихотворных сборников, признается, что ставит Мандельштама «выше всех русских поэтов последних полутора веков...»
Кенжеев родился в Казахстане в 1950 году, вырос в Москве, на Арбате, учился в МГУ, печатал стихи в московских журналах. Впрочем, немного и не часто. Женившись на гражданке Канады, уехал вместе с нею в Монреаль, потом переехал в Нью-Йорк и теперь, живя между Москвой, Монреалем и Нью-Йорком, пишет стихи и прозу. Свои книги член Русского ПЕН-клуба, лауреат престижных премий, таких, как «Антибукер», «Русская премия», «Москва транзит», издаёт в Москве. Но многие его произведения переведены на различные иностранные языки: английский, французский, немецкий и шведский. Творчество и судьба О. Мандельштама поразили когда-то московского студента-химика, и спустя десятилетия, известный писатель вновь обращается к страшным и загадочным страницам его жизни. Роман «Обрезание пасынков» удивляет с самого начала, когда ещё не раскрытая книга впервые попадает в руки. Что означает само название этого произведения? Озадаченный читатель, пытаясь найти ответ, немедленно углубляется в текст, но находит в нем все новые и новые загадки. Терпение, дорогие мои, терпение, как бы говорит нам автор. Читайте внимательно и запоминайте детали, вам это скоро пригодится. Структура романа напоминает знаменитый русский сувенир – матрёшку: один сюжет вложен в другой, а внутри второго находишь третий. Книга, как даёт нам понять автор - попытка восстановить историю одной семьи по случайно найденному архиву некоего эмигранта, бывшего москвича, а потом - обитателя маленького городка в Канаде. Читатель вникает в эту причудливую смесь самых разнообразных документов, накопившихся по ходу жизни – случайные заметки, письма, размышления, вполне убедительные «записки сумасшедшего», протоколы, составленные сотрудниками спецслужб, и, наконец, авторские комментарии и капитальный толковый словарь, объясняющий ушедшие из жизни реалии 30-х годов прошлого века. Разорванные во времени и пространстве события каким-то непостижимым образом сплетаются в один общий сюжет, выстраиваются в судьбы людей, как в калейдоскопе, где из отдельных цветных стёклышек возникает узор дивной красоты. Кенжеев предлагает читателю свою версию событий 1938 года, когда уже обречённый на гибель Осип Мандельштам ждал обвинительного приговора. Со свойственной писателю невероятной достоверностью, роднящей его с Михаилом Булгаковым, он разворачивает перед заворожённым читателем события, которые вполне могли бы быть реальностью в те приснопамятные времена. В подмосковном писательском посёлке Переделкино, в отдалении от загородных домов советских знаменитостей, поселяются три авторитетных советских литератора. Вместе с ними, здесь же, располагаются два сотрудника НКВД - мужчина, исполняющий функции коменданта, и женщина, в обязанности которой входит бытовое обеспечение литераторов – уборка, стирка и приготовление пищи. Вместе с женщиной приезжает её сын-подросток, любознательный и неглупый пионер, напоминающий гайдаровского героя из «Судьбы барабанщика». И этот мальчик становится свидетелем событий, которые перевернут его жизнь и самым причудливым образом отразятся на судьбе его потомков.
Некоторые посторонние встречи мальчика...
(отрывок из главы 15 второй части романа Б. Кенжеева «Обрезание пасынков» ) «Шел по обочине со станции некто носатый, высокорослый, усатый и смешной. Старый, морщинистый. И узнал его мальчик, и приблизился он к нему, дабы снизу вверх посмотреть на уважаемейшего из пишущих скоморохов, пусть и не удостоенного звания писца, но любимого в народе. Был старик озабочен, и десницу его оттягивала авоська со снедью, благоприобретенной на колхозном рынке у станции, – головкой цветной капусты с неизбежными пятнами желто-серого тления на кучерявой белой плоти, шестью обреченными картофелинами и ломтем нежного и жирного крестьянского творога, недальновидно завернутым в промокшую серую оберточную бумагу (следовало бы запастись стеклянной банкой). Шуйца же его была пуста и совершала произвольные перемещения в пустопорожнем осеннем воздухе. – Евсей Иванович! – промолвил мальчик, робея и приближаясь. – Честь имею, – затрудненно ответил морщинистый, раскачивая сетью со снедью. – Я чрезвычайно обожаю ваши стихи для детей. – Спасибо. – А во взрослых стихах вы разбираетесь? – Смею надеяться, молодой человек. Вы хотели о чем-то спросить? О Маршаке? О Маяковском, Пастернаке? Может быть, Симонове? Суркове? – Сообщите мне, прошу вас, Мойдодыр Айболитович, что такое «жимолость» и «кривда»? – Что-что? – «Жимолость» и «кривда». И почему у козы-безбожницы глаза золотые. Зрачки смешного, усатого и высокорослого очевидно расширились. Он присел, похрустывая коленными суставами кузнечиковых ног, он неаккуратно разместил авоську на пыльных зарослях подорожника, помогающего лечить поверхностные ранения кожного покрова, и напряженно заглянул мальчику в веснушчатое лицо. – Где ты слышал эти слова, молодой человек? – Я не могу вам сказать, Евсей Иванович. Это военная тайна. – Военная тайна имени полковника Гайдара? Один сервильный ублюдок, один гуманитарствующий голем и одна – пусть и гениальная – сволочь решают судьбу российского Овидия Назона, а может быть, и Данте Алигьери. Ха! А я, не последняя, дьявол подери, фигура в отечественной критике и литературоведении, низведенная до колодок не то счетовода, не то скомороха, случайно узнаю об этом от ёршика, встреченного на окраине нашего – благоухающего сосной и пенькой – садка для откормленных мурен? Так, что ли? Так? Так? И я… в дневнике… Боже, зачем? Почему? Дневник – бессмертную душу свою – мог бы и пощадить, скажи мне, молодой человек? Да хоть бы и с помощью тайнописи? А? – Вы изъясняетесь подобно простолюдину, опьяненному ячменным пивом, и я не понимаю вас, Евсей Иванович, – удрученно промолвил мальчик, располагая лицо под углом в сорок пять градусов. – Я не знаю, кто такой Овидий Назон, и не слышал, что такое «пенька». – Стебли конопли, молодой человек, стебли конопли, благотворные для народного хозяйства, скажем, для изготовления авосек и мешков, да и еще кое-каких товаров. – Евсей Иванович, бережливо пользуясь отвердевшим голосом, встал во весь свой преувеличенный рост и вытер глаза довольно клетчатым носовым платком. – Прощайте. Впрочем, я добавлю: жимолость – благоуханный садовый кустарник. Кривда – не менее чем неправда. Воззвавший эти слова из всемирной безымянной копилки в ближайшее время, скорее всего, умрет на виселице. Это значит, что вопрос о золотых глазах безбожницы козы (вероятно, наклоняющей свою худощавую шею под топором самостоятельного bourreau[1] в кожаном переднике), вопрос о том, почему именно «кривая» июльская улица, бурля, смывала французских королей, может решаться только грядущими поколениями свободных, праздных и праздничных словознатцев. Ибо наши уста, юноша, простите пожилого человека за неуместную высокопарность, уже навеки зашиты просоленной и даже, я бы сказал, просмоленной пеньковой нитью. А теперь и впрямь прощайте. Fare thee well, and if forever, still forever, fare thee well[2] . И да не приключится с вами, молодой человек, ничего дурного в проклятом доме на опушке темных государственных лесов. Слабость свойственна даже взрослым, не правда ли? Проявим и мы надлежащее великодушие. Если Евсей Иванович и всхлипывал, уходя и раскачивая пеньковой авоськой с продуктами питания, то мальчик предпочел этого не услышать. Также отметим: предпочел не запомнить странных мнений и выражений выдающегося пишущего скомороха, списав их на счет воздействия ячменного пива, несомненно поступившего в его организм в виде водки на станции железной дороги».
[1] Палача (фр.)
[2] из стих. Байрона: «Fare thee well, and if for ever / Still for ever fare thee well» («Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай»), использовано в качестве эпиграфа к 8-й главе «Евгения Онегина» А. С. Пушкина.
«Вольный роман», как определил его жанр автор, ведёт нас от сегодняшних дней вглубь времени, к роковым 30-м годам прошлого века, когда гигантская газонокосилка политических репрессий безжалостно срезала всё, что поднималось выше разрешённого уровня и грозило нарушить идеологический «порядок» в умах граждан СССР. Подобно реставратору старинной картины, писатель тщательно и осторожно восстанавливает детали и воспроизводит «технологию» уничтожения тех, кто не мог и не хотел вписываться в обязательную для всех схему единомыслия, но при этом, в силу своей репутации гения, был не такой уж и лёгкой добычей. Убийство пророка, - а Мандельштам по масштабу и особенности своего таланта вполне мог бы быть к ним причислен, - ещё в библейские времена считалось страшным и непростительным грехом. Возможно, власть была вполне готова пренебречь мнением своих подданных на этот счёт, но эхо подобного события за рубежом обещало неприятные последствия, и это следовало учитывать. Сталин, учившийся в юности в духовной семинарии, но так и не закончивший её, в ту пору увлекался стихосложением и даже (предположительно) опубликовал несколько стихотворений в местной газете. Впоследствии, выступая в большевистской прессе с политическими статьями, он приобрёл также опыт журналиста. Вероятно, это давало ему ощущение некой причастности и к литературному творчеству. А общение с Горьким и другими положительно настроенными к революции писателями также должно было создавать в его сознании эффект вовлечённости в литературную жизнь того времени. Во всяком случае, совершенно очевиден его постоянный интерес к литературе и к её создателям. Управляя огромной страной и формируя общественное мнение (или пытаясь это делать), он отлично понимал, что литература в бывшей Российской империи всегда играла совершенно исключительную роль. От неё могла исходить серьёзная опасность для власти и властителя. Поэтому сакраментальный вопрос «С кем вы, мастера культуры?» носил в себе явный смысл угрозы для тех, «кто не с нами». А Мандельштам был как раз одним из них. Но у него была некая «охранная грамота» - его репутация гения в литературной среде. Сталин желал (и это не было секретом) войти в историю как герой мирового масштаба. Славословия большинства литераторов-современников он ценил не слишком высоко, понимая, что средней руки поэт или писатель будет быстро забыт и на таком «средстве передвижения» в будущее не въедешь. Ему непременно нужен был гений[2] . Может быть, этим и объясняется тот удивительный факт, что прочитав уничтожающие его (вождя) стихи Мандельштама, Сталин распорядился судьбой их автора не самым радикальным способом, а только выразил желание «наказать (его), но сохранить». Мандельштаму, таким образом, был дан ещё один шанс создать «памятник нерукотворный», достойный «отца народов». Отсидев некоторое время в тюрьме, а потом в ссылке, поэт ответил на этот вызов судьбы: он написал «Оду», посвящённую Сталину, - произведение, которое до сих пор рождает споры и догадки. Панегирик или зашифрованное проклятие – вот границы впечатлений всех, кто знаком с текстом «Оды». Но за этим последовали повторный арест, приговор и скорая смерть поэта, что позволяет считать более вероятным именно второй вариант трактовки стихотворения. Кенжеев, скорее всего, так и считает. Вот почему ключевым событием романа «Обрезание пасынков» стал сбор литераторов, выполняющих в исключительно комфортных условиях конфискованной дачи недавнего близкого друга и сподвижника вождя личное задание самого Сталина. Собравшиеся обязаны составить обвинительное заключение об антисоветской, «вредительской» деятельности этого человека. А заодно в качестве дополнительного поручения писатели должны письменно изложить свою консолидированную (разумеется, совпадающую с пожеланиями вождя) точку зрения на творчество поэта Осипа Мандельштама. В романе Кенжеева и Сталин, и Мандельштам остаются «за кадром». Читатель присутствует только при заключительном акте трагедии – «дуэли» между «Отцом народов» и автором беспримерных в своей выразительности и бесстрашии строк, обличающих «кремлёвского горца». Загадка названия романа проясняется только к середине романа: оно не имеет никакого отношения к известному религиозному обряду. «Обрезание пасынков» — термин из словаря садовода. «Ровно посреди книги комендант спецдачи НКВД объяснит, что для получения крупных сочных виноградных ягод все лишние гроздья должны быть удалены. В это время на даче трое ручных советских писцов дают оценку посредственному, контрреволюционному и шизофреническому поэту Мандельштаму, тем самым окончательно решая его судьбу в глазах отца народов: не нужен, можно обрезать» [3] . В буквальном смысле этот термин растениеводства означает удаление боковых побегов растения ради лучшего развития основного стебля. У Кенжеева – это точная формула «культурной революции» 30-х гг. на просторах бывшей российской империи.
[1] Бахыт Кенжеев. Обрезание пасынков. М.: АСТ: Астрель, 2010
[2] Русская история такие примеры знала. Можно вспомнить хотя бы Державина с его поэмой «Фелица», которой он вознёс Екатерину Великую до невероятных высот, или портрет Петра I «кисти» Александра Сергеевича Пушкина, созданный в поэме «Полтава».
[3] Юрий Володарский «Поэтические вольности» chaskor.ru (11 января 2010 г.)
Оглавление
| Наверх
Все литературоведческие статьи, представленные на сайте litkafe.de , - авторские. При полном или частичном использовании материалов ссылка на сайт обязательна. Ваши отзывы, критические замечания и статьи посылайте по адресу: s_volga@litkafe.de
Логин:
Пароль:
Запомнить меня
Гостей: 8 Пользователей: 0
Погода