В основу одного из лучших художественных произведений о Мандельштаме положены воспоминания Надежды Мандельштам и мемуары Эммы Герштейн

Н.Я. Мандельштам lechaim.ru

Н.Я. Мандельштам

Надежда Мандельштам, супруга опального поэта, до сих пор воспринимается неоднозначно, но она, конечно, заслуживает нашей благодарной памяти и как писательница, и как первый диссидент советского времени.

Ее проза явилась на свет еще до откровений А. Солженицина и была первым и подлинным прорывом к правде о сталинизме. Но, как оказалось, к правде дозированной - с оговорками, с примесью советской морали… Работая над своими воспоминаниями в 60-е годы, Н. Мандельштам (как и Анна Ахматова), непременно хотела, чтобы читатели увидели в Мандельштаме только часть натуры поэта: борец с тиранией, «рыцарь без страха и упрека.

«Воспоминания» Надежды Мандельштам в Америке вышли еще раньше, чем в России. По словам американского писателя Роберта Литтелла, «за год до того, как Надежда Мандельштам умерла, я имел честь встретить ее в Москве. Меня пригласили в маленькую квартирку в пригороде. Она лежала на кушетке, выглядела (по объективным причинам) старше своих лет. Один из молодых поэтов, которые по очереди ухаживали за ней, подал чай.

Мы говорили долго о поэзии, о том, что она знала о судье ее мужа, и об ее книгах, которые по-английски назывались «Надежда о надежде» (Hope Against Hope) и «Оставленная надежда» (Hope Abandoned) и которые, по моему мнению, являются двумя наиболее правдивыми и смелыми книгами о поэзии, вышедшими в России. Я очень хорошо помню последние слова, которые Надежда Мандельштам сказала мне, и даже могу их процитировать: «Не говорите по-английски на лестнице». Встреча проходила в то время, когда уже можно было говорить по-английски на лестнице, но Надежда Мандельштам, которая жила под тенью другой эпохи, не могла перестроиться»[1].

Роберт Литтелл, судя по всему, хорошо знал не только книги Надежды Мандельштам, но «Листки из альбома» Анны Ахматовой – соратницы Надежды, и мемуары Эммы Герштейн - в прошлом тоже ее близкой подруги, но противницы в плане воссоздания образов прошлого.

Эмма Герштейн. Надежда Яковлевна[2]

М.Петровых, Э.Мандельштам[1], Н.Мандельштам, О.Мандельштам, А.Ахматова

«Я невольно воспринимаю эту фотографию как намек на прокламируемое Мандельштамами устройство семейной жизни. Тройственные союзы, чрезвычайно распространенные в 20-х годах, уходящие корнями в 90-е и у нас уже сходящие на нет в 30-х, оставались идеалом Мандельштамов, особенно Надежды Яковлевны. Она расхваливала подобный образ жизни, ссылаясь на суждения Осипа Эмильевича. Например: брак втроем — это крепость, никаким врагам, то есть «чужим», ее не взять. От него самого я таких слов не слышала, да они и не нужны были, ведь модель Мережковский — Зинаида Гиппиус — Философов была у всех на памяти, а Осип и Лиля Брики плюс Маяковский — перед глазами.

Маруся[2] открывает Анне Андреевне свою сокровенную душевную тайну: она любит актера Второго Художественного театра. Ему посвящено ее длинное стихотворение «Медный зритель», напечатанное посмертно. Очевидная аналогия с «Медным всадником» объясняется коронной ролью этого актера. Владимир Васильевич Готовцев играл Петра I в пьесе Алексея Толстого. Ему уже под пятьдесят, но это не мешает Марусе любить его, в то время как свое полное равнодушие к Осипу Эмильевичу она объясняет тем, что он старик. И даже как поэт он для нее, мы уже это знаем, чужой. Я не совсем этому верю, потому что слышала своими ушами, как за стеной Осип Эмильевич звенящим на последней струне голосом произносил свои вдохновенные речи, и видела своими глазами, как Маруся с пылающими щеками и экстатическим взглядом выходила из его комнаты, небрежно бросив «до свидания» Наде, мне и кому-нибудь третьему, ужинавшему с нами в проходной комнате.

…Теперь мы все знаем благодаря «Поэме без героя», что после развода с Шилейкой Ахматова жила вдвоем с Ольгой Афанасьевной Судейкиной, а затем в той же квартире с ними жил Артур Лурье (их совместный быт очень живо описан в воспоминаниях Юрия Анненкова). А из моих поздних бесед с Ниной Антоновной Ардовой я узнала, что Анна Андреевна доверительно ей говорила: «Мы не могли разобраться, в кого из нас он влюблен».

В начале 20-х годов Артур Сергеевич, а вслед за ним и Ольга Афанасьевна уехали навсегда на Запад. Ахматова осталась в России. Это широко известно.

Характер отношений между этими тремя людьми хорошо обрисован в записях Лидии Яковлевны Гинзбург, опубликованных только в 80-х годах. Сведения идут от Григория Александровича Гуковского. Его рано умершая первая жена Наталья Викторовна Рыкова была близкой приятельницей Анны Андреевны. Лидия Гинзбург записывает: «Гуковский говорил как-то, что стихи об Иакове и Рахили (третий «Стрелец») он считает в биографическом плане предельно эмоциональными для Ахматовой. Эти фабульные, библейские стихи гораздо интимнее сероглазого короля и проч. Они относятся к Артуру Лурье». Так мы узнали, что обеих подруг связывала дружба-соперничество.

Но Надя хотела видеть в этой дружбе более тесную связь. Ничего не знавшая в ту пору об этом тройственном союзе, я была ошеломлена вырвавшейся у нее фразой в разговоре со мной об Ахматовой: «Она такая дура! Она не знает, как жить втроем».

Ее жгла непреодолимая потребность говорить на эту тему подробнее. Она стала излагать жесткую схему, обязательную, по ее мнению, в подобной ситуации. Не прибегая к эвфемизмам, ни к «чернокнижию», она вносила в свою беззастенчивую речь что-то дополнительно-неприятное. Трудно передать, в чем был секрет этого слишком точного языка, может быть, в тембре ее голоса, но рядом с ним любой мат звучал бы как родниковая вода. Система ее состояла из строго просчитанных чередований эксгибиционизма и вуайерства.

Она была бисексуальна. Эти вкусы сформировались у нее очень рано, в пятнадцати- шестнадцатилетнем возрасте. Он приходился на предреволюционную пору, на время первой мировой войны, то есть на время уже разворошённое. Она была младшей в семье и через старших братьев и сестру была причастна к богеме.

Когда я с ней познакомилась, у нее оставалось еще много замашек ее юности. Она была способна на эксцентрические выходки. Вдруг пройдется вприсядку по коридору чинного санатория. Или наоборот: усядется где-нибудь уютненько в кресле и с кроткой улыбкой тихонько лепит из пластилина непристойные фигурки. В отдельной их комнате в «Узком» прыгала по креслам, как бесстыжая обезьянка. Они оба любили резвиться в моем присутствии.

Я упрямо не понимала, чего они от меня хотят. Это могло бы проясниться во время моей прогулки с Осипом Эмильевичем в парке. В общих чертах они уже описаны в моих первоначальных воспоминаниях. Но многие его намеки я не пыталась расшифровывать, слишком занятая своими личными переживаниями и впечатлениями. Не придала я тогда должного значения и поведению Нади, учинившей мне настоящий допрос, о чем, мол, вы разговаривали. Мои ответы были выслушаны ею с напряженным вниманием. С глуповатой честностью я не столько пересказывала, сколько перечисляла отдельные его темы или фразы. Среди них проскользнуло его упоминание о двух сестрах-киноактрисенках, с которыми он баловался. Надю это взорвало. Она нервно вскричала: «Он все врет. До меня он ничего не знал. Это я его научила».

Свой союз с Осипом Эмильевичем Надя называла «физиологической удачей». В ту пору все ее рассуждения и шалости были пронизаны разговорами об эротике. Как я относилась к этому? Моральная и эстетическая сторона подобных сюжетов меня нисколько не беспокоила. Мы жили в эпоху сексуальной революции, были свободомыслящими, молодыми, то есть с естественной и здоровой чувственностью, но уже с выработанной манерой истинных снобов ничему не удивляться. Критерием поведения в интимной жизни оставался для нас только индивидуальный вкус — кому что нравится.

Сейчас я понимаю, что в моей голове была нелепая мешанина из искусственной теории и совсем не подходящей к ней моей собственной манеры поведения. Это понял Осип Эмильевич, сказав мне однажды: «Откуда у вас эта смесь целомудрия и бесстыдства?»

Надя уверяла, что на фоне полной сексуальной раскованности, небывалой новизны текущих дней, опасности, витающей в атмосфере, образовалась благоприятная почва для расцвета великой любви. Она часто говорила о своем желании написать книгу о любви современного (читай, советского) человека. Но и без этих высокопарных слов перед моими глазами был живой пример такой любви — они оба, Осип и Надя Мандельштамы.

…Оглядка на идеологию сопровождала все страсти Нади. Она признавала, что создавала возле себя атмосферу не дружбы или любви, но какой-то секты со своими обрядами и со своей специфической этикой...

Мне казалось, что повышенный интерес к «проблемам пола», как тогда говорили, был отчасти вытеснен у Нади горячечным влечением к политике. К внутренней, советской, конечно, а не к внешней. Достаточно вспомнить отклики в поэзии Мандельштама на ужасы коллективизации, с которыми они столкнулись воочию в Крыму летом 1933 года. И разве я могла забыть, в каком лихорадочном состоянии Надя влетела ко мне в комнату с известием о «крамольном» стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны...»?

Не последнюю роль в политических настроениях обоих Мандельштамов сыграла дружба с Борисом Сергеевичем Кузиным. С первой же встречи с ним в Армении (1930) он был принят Мандельштамами как член семьи, вернее, резко обособленного кружка. Не нужно напоминать, что Кузин отрицал марксизм как ученый, видел экономическую бессмыслицу нашего «социалистического» режима как здравомыслящий человек и ненавидел все это как патриот.

Кузин один из первых внес в жизнь Мандельштамов реальную тему ГПУ. Его изводил некий «товарищ», вербуя в секретные осведомители. На Надю производила неизгладимое впечатление его твердость в решительном отказе от этого. Особенно один эпизод врезался в ее память. Следователь «в штатском», уговаривая Кузина и одновременно угрожая ему арестом, пытался сыграть на его исключительной привязанности к своей матушке. «Подумайте, что с нею будет, если вас арестуют?» На что Кузин отвечал одной мужественной фразой: «Мама умрет». «Как вы жестоки», — укорял его следователь.

Узнавая об этих беседах от самого Кузина, Надя вырабатывала себе идеал римлянки, готовой играть со смертью вместе с мужем. Но пока еще она оставалась на грани между любовной и гражданской экзальтацией. Кузин вносил не только политическую тему, но и эмоциональную».

---

  [1]  отец поэта

  [2]  М. Петровых

Блестящий литературовед Э. Герштейн пишет свои заметки уже в перестроечное время и поэтому свободно переходит рамки допустимого ранее. Она вспоминает не только о поэте-пророке, но и об обычном человеке Осипе Мандельштаме с его страстями и заблуждениями, страхами и комплексами. И о странном брачном союзе Осипа и Надежды Мандельштам ей было известно многое. Мемуары Эммы Герштейн, наряду с другими важными мемуарными источниками, легли в основу одного из лучших литературных произведений о Мандельштаме, написанном американским писателем Робертом Литтеллом.

В центре событий романа «Эпиграмма на Сталина» (Robert Littell “The Stalin Epigram”[3]. 2009) - создание знаменитого стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны...» Чем, кроме общечеловеческих интересов, можно объяснить обращение американского писателя к истории и культуре России? Оказывается, у него есть на то свои собственные, сугубо личные причины: российские, а точнее польско-еврейские семейные корни. В конце XIX века Литские (так, вероятно, писалась когда-то эта фамилия), спасаясь от еврейских погромов, эмигрировали в Америку, но, видимо, не утратили интереса к родине своих предков.

Роберт Литтелл родился в 1935 году в Бруклине, прошел сложный, большой и разнообразный профессиональный и творческий путь, причем часть его выпала также и на Россию. Здесь он одно время работал в качестве специального корреспондента Нью-йоркской газеты. А 1979 году - посетил в Москве вдову Осипа Мандельштама - Надежду - и задумал свой роман о Сталине и Мандельштаме.

Блестяще переведенный на немецкий язык (Aus dem Amerikanischen von Werner Löcher-Lawrence), в Германии этот роман стал настоящим бестселлером. „Das Stalin-Epigramm“ высоко оценивается немецкой критикой: «Материал к этой книге Роберт Литтелл обдумывал и частично использовал в своих шпионских триллерах в течение тридцати лет; это не что иное, как самое большое и важное произведение всего его художественного творчества, талант писателя рассказывать захватывающие истории в нем воедино слился с собранными за многие десятилетия разнообразными знаниями о русском литературном авангарде»[4].

А вот отклики небольшого числа русских читателей, познакомившихся с романом Литтела в оригинале или на немецком языке, звучат сегодня достаточно скептически. И можно понять, почему. Писатель-иностранец не побоялся воссоздать в своей книге живой образ Мандельштама. А в России такой книги все еще нет. Загадочная судьба поэта, неоднозначные и противоречивые о нем сведения - до сих пор не укладываются в единую и общую картину жизни. Даже Олег Лекманов[5] в недавно вышедшей книге просто собрал под одной обложкой существующие точки зрения, причем сделал это несколько суховато и демонстративно отстраненно.

Чего же тогда ожидать от американского писателя (ныне живущего во Франции)? Естественно, его художественная концепция русскими читателями была встречена настороженно. Олег Юрьев (Франкфурт на Майне), например, считает, что книга Литтелла просто свидетельствует о том, «…что сохранилось на Западе в головах у людей после четырех десятилетий «мандельштамизации» на основе воспоминаний Н.Я. Мандельштам[6]. Он же иронически квалифицирует жанр американского романа как «триллер про Мандельштама».

О чем, кроме уже названного, свидетельствуют эти высказывания? По крайней мере, еще о двух фактах: жива русская традиция писать о больших писателях и т.п. людях исключительно в жанре «жития святых» (журнал «Власть» № 3 (857) от 25.01.2010), и «Воспоминания» Надежды Мандельштам в наше время вызывают совершенно разные мнения. Но Роберт Литтел в своем романе свободно оперирует не только ее воспоминаниями. Он использует самые разнообразные источники.

Однако и этот автор тоже не претендует на всеохватность. Оставляя за рамками своего романа большой и значительный кусок жизни и творчества Мандельштама до 1934 года, писатель сконцентрировался на создании погубивших его сталинских стихов: от эпиграммы до оды. Роберт Литтелл смотрит на происходящее то глазами самого поэта, то его жены или близких друзей (А. Ахматова, Б. Пастернак), то просто людей, случайно или закономерно втянутых в события его жизни. Он словно заглядывает в самые разные окошки. Прежде всего, автор прослеживает, как возникает сама идея безумного романтического поступка Мандельштама, бросившего вызов всесильному диктатору. В этом смысле любопытна сцена разговора героев романа о Гамлете. Вот небольшой фрагмент (перевод с немецкого С.В,) текста произведения:

Четверг, 12 апреля 1934: Анна Андреевна.

(Пастернак говорит о том, что хочет перевести «Гамлета» на русский язык).
Анна Ахматова: «Давайте поговорим о Гамлете, объясните нам, Борисик, почему Вы снова и снова к нему возвращаетесь»?
Осип тоже не совсем понимал Борисика: «Толстой попал в самую точку, когда назвал «Гамлета» произведением о человеке, который сходит с ума, будучи не в силах справиться со своей трусостью».
«Нет, нет, я вижу это совсем по-другому, - вскричал Борисик. - Гамлет не сумасшедший. Он лишь притворяется безумным, чтобы оправдать для себя невозможность совершить поступок, противоречащий его природе».
«Вот все и сходится!» - заметил Осип. - Гамлет симулирует безумие, чтобы оправдать свое бездействие. Я же притворяюсь нормальным, но ни от какого разумного человека невозможно ожидать того, что должен совершить я».
… Борисик, обладавший шестым чувством, позволявшим ему проникнуть в самую суть вещей, сказал очень тихо: «Все это время он гнал от себя мысль о необходимости выступить против своего Горца, т.к. то, что он считает своим долгом, противоречит его внутренней природе, ведь Поэт не должен пачкать свои руки политикой».[7]

В данном случае автор идет вслед за Надеждой Мандельштам («Воспоминания») и Анной Ахматовой («Листки из Альбома») и в полном соответствии с традиционно русскими представлениями о поэте наделяет Мандельштама особыми чертам: он пророк, подчиняющийся высшей цели: «глаголом жги сердца людей!». В то же время писатель свидетельствует о возможности и других мнений на эту тему: Б.Пастернак в его романе посчитал эпиграмму просто самоубийством и назвал поступок Мандельштама совершенно бессмысленным.

Понедельник, 7 мая 1934: Надежда Яковлевна

(Надежда и Зинаида в самом сердце квартиры Мандельштамов – в спальне. Они болтают и ласкают друг друга. Через открытую в боковую комнату дверь дамы видят бегающего по ней вдоль и поперек Мандельштама, который в это время сочиняет эпиграмму на Сталина).
«Готово!», - вскричал он.
Зинаида подумала, что Мандельштам наконец-то уступил просьбам многим друзей, заклинавших его написать оду в честь Сталина. Казалось, у нее отлегло от сердца: «Я знаю, тяжело тебе дался этот шаг», - сказала она, - но это очень мудрое решение».
Я протолкнула свою руку под ее локоть. «Ты не понимаешь, моя дорогая. Ося написал очень открытое и дерзкое стихотворение, в котором вещи называются своими именами. Нам с тобой выпала честь стать его первыми читателями».
Зинаида смотрела непонимающе. «Но ведь существует только один жанр стихотворения, которое можно посвятить Сталину».
…
Он (Мандельштам) закрыл глаза, запрокинул голову, так, что нам было видно его бледное горло, его рука поднялась над головой, и он начал декламировать:

Примечание: широко известна более поздняя редакция:

В этом фрагменте текста романа чувствуется знакомство автора с мемуарами Эммы Герштейн, приоткрывшей завесу над странной семейной жизнью Надежды и Осипа Мандельштам. Зинаида - общая подруга и любовница Осипа и Надежды, некий собирательный образ подруг четы Мандельштам (ими были Ольга Ваксель, Мария Петровых, Лиля Попова и др.). В романе эта героиня вместо поэтессы Марии Петровых становится адресатом «лучшего любовного стихотворения XX века» (по выражению А.Ахматовой) «Мастерица виноватых взоров, маленьких держательница плеч».

Из биографии реальной женщины автор взял некоторые действительные факты: она была замужем за агрономом, и только у нее был единственный рукописный экземпляр антисталинской эпиграммы. В романе Зайцева-Антонова доносит на поэта, вручив чекистам этот неопровержимый документ. Но сделала ли что-либо подобное Петровых, до сих пор совершенно не ясно. В данном случае Литтелл просто использует одну из доныне существующих версий.

Сочиняя и декламируя своим близким антисталинские стихи, Мандельштам примеряет на себя геройскую смерть - тогда ведь расстреливали и за меньшие прегрешения! Писатель не скрывает, что эпиграмма на Сталина создавалась в состоянии крайней нервной взвинченности, и весьма существенную роль играла в этом жена поэта. А вот свидетельство на ту же тему Э.Герштейн: «Надя… вырабатывала себе идеал римлянки, готовой играть со смертью вместе с мужем. Но пока еще она оставалась на грани между любовной и гражданской экзальтацией… И разве я могла забыть, в каком лихорадочном состоянии Надя влетела ко мне в комнату с известием о «крамольном» стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны...»?

Между большим поэтом и маленьким человеком Осипом Мандельштамом существовала огромная разница – в романе это чувствуется постоянно. Столкнувшись в зловещих сталинских застенках с реальными жизненными испытаниями – шантажом, унижениями и запугиваниями, Мандельштам сразу «сломался» и на первом же допросе поименно называл семерых из тех, кому прочитал свою эпиграмму. А потом остро и мучительно переживал свое предательство. Автор знакомит читателей со сталинской резолюцией решившей судьбу его героя: «изолировать, но сохранить», и заставляет задуматься, почему опальный поэт, вырвавшись с Лубянки, первым делом попытался покончить с собой.

В самом деле, может быть, целью вождя народов было уничтожить поэта не физически, а морально: отобрать у этого слабого человека его честь и достоинство, превратить в пытку всю его оставшуюся жизнь? В конце Воронежской ссылки поэт наконец-то сочиняет долгожданную Оду честь Сталина. Она опубликована во второй «Воронежской тетради» Мандельштама. Вот небольшой отрывок из этого текста:

Надежда Мандельштам впоследствии назовет Оду «насильственной». По ее словам, это стихотворение было всего лишь способом продемонстрировать властям свою лояльность. Она даже как будто извиняется: «Многие советовали мне скрыть ее, будто ничего подобного никогда не было. Но я этого не делаю, потому что правда была бы неполной: двойное бытие - абсолютный факт нашей эпохи, и никто его не избежал. Только другие сочиняли эти оды в своих квартирах и дачах и получали за них награды… О. М. сделал это с веревкой на шее... Ахматова - когда веревку стягивали на шее у ее сына. Кто осудит их за эти стихи?!».

А Роберт Литтелл в своем романе трактует Оду совсем по-другому, предоставляя слово самому Сталину, несколько раз появляющемуся на страницах романа. Автор вводит в свою книгу и известный телефонный разговор Пастернака и Сталина, решившего уточнить, «мастер» ли Мандельштам, и совершенно фантастические встречи поэта и вождя в Кремле.

Середина - конец сентября 1938 г.: Осип Эмильевич.

(Мандельштама привели в Кремль к Сталину).
Я слышал, как он сказал: «Вы разочаровываете меня, Мандельштам. Я прочитал эту так называемую Вашу оду. Она еще хуже, чем тот первый кусок дерма, который Вы про меня написали. За кого Вы меня принимаете? За необразованного мужика? Вы ведь ненавидите Сталина и не можете себя заставить его воспевать. И Вы во второй раз облили меня грязью».
«Вы ничего не едите?» – спросил он. «Я потерял аппетит», - отвечал я. «Так и должно быть! Должны же Вы извлечь из происходящего хоть что-то, - продолжал он.- Когда я хотел он него стихотворения, он не пожелал его написать. А теперь мне этого не нужно, потому что он уже не тот поэт, каким был раньше. …

На первый взгляд Ваша Ода прославляет Сталина, а подспудно она делает противоположное. … Что должно означать: «глазами Сталина раздвинута гора?» Эти строчки перекликаются с коварными намеками первого стихотворения о Кремлевском горце. И вот это: «Мне хочется сказать не Сталин – Джугашвили». Почему это Вы не способны произнести фамилию Сталин, Мандельштам? Почему Джугашвили? Этим Вы хотите привлечь внимание к нерусскому происхождению Сталина? Вас не устраивают мои грузинские корни? Наполеон был не французом, а корсиканцем. Гитлер - не немцем, а австрийцем. Даже Черчилль, этот проныра, который тащит, когда не видно, копейки из кармана, к Вашему сведению, американец только наполовину.

Что означает: «Художник, помоги тому, кто весь с тобой»? На что Вы намекаете: мы живем в полицейском государстве, а Сталин и чекисты все 24 часа в сутки вам через плечо заглядывают?... А тут:! «Он улыбается улыбкою Жнеца». Вы сами верите, что тот, что это читает, не поймет Вашего намека на смерть с косой? И здесь. Я не заметил этого в первый раз: «Он свесился с трибуны, как с горы в бугры голов…» (опять с Вы с Вашими проклятыми горами!) к холмам из человеческих голов. Что это значит, Мандельштам, - весь этот портрет Сталина, который Вы нарисовали?…
Теперь я понимаю, Вас нужно было расстрелять уже тогда, когда Вы в первый раз позволили себе что-то в этом роде. Только по доброте душевной я дал Вам 3 года жизни. … И как Вы меня за это благодарите? Грязью! Изменой! Видом катящихся человеческих голов! Взяли бы, да и просто уж поставили указатель с надписью: сюда на восток в сталинский ГУЛАГ! Боже мой, какая наглость!... Вы играли с огнем, Мандельштам. И Вы должны сгореть».[10]

Подобное понимание текста Оды писатель мог встретить в известной книге Соломона Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским»: « ...После «Оды», будь я Сталин, я бы Мандельштама тотчас зарезал… На мой взгляд, это, может быть, самые грандиозные стихи, которые когда-либо написал Мандельштам. Более того. Это стихотворение, быть может, одно из самых значительных событий во всей русской литературе XX века. ...Одновременно и ода, и сатира»[11]

На самом деле осталось так и неизвестным, прочитал ли Сталин предназначенную ему Оду. Но живой и непосредственный образ советского вождя стал одной из главных художественных удач Роберта Литтелла. Не ясно также, за что в действительности Мандельштам был арестован вновь. В романе он погибает в сибирских лагерях на руках у Фикрета Шотмана, бывшего его сокамерника по Лубянке.

Шотман – еще один, кроме Зайцевой-Антоновой, вымышленный персонаж книги Литтелла, вобравший в себя немало черт реально существовавших людей (вот его только имя «Фикрет», так же, как и «армянская» фамилия придуманы автором не слишком удачно). Этот образ, возможно, ведет свое существование от арестантских рассказов легендарного Варлама Шаламова, с творчеством которого американский писатель также мог познакомиться в свое время.

Реальное и вымышленное в книге Роберта Литтелла действительно живут рядом. Конечно, это сочетание предусматривает и сам жанр художественного произведения, но в данном случае получилось особенно органично. Автору удается не просто зафиксировать историческое прошлое, но ощутимо передать сам дух страшной исторической эпохи, сгубившей большого русского поэта и еще тысячи советских людей.

Книга Литтелла написана необыкновенно увлекательно, читается она легко и быстро и в отличие от многих литературных триллеров надолго остается в памяти читателя: яркие человеческие характеры, драматические события сталинской эпохи, острая проблема «поэт и власть», поставленная в связи с жизнью и творчеством Осипа Мандельштама. Но дойдет ли это произведение до широкой русской аудитории? Автор в этом совсем не уверен: «Пока не знаю, получится ли издать на русском. Если нет, то, видимо, не время сейчас для таких книг» (из лекции «Символ матери-России в мировой культуре») [12]

  [1]  Из лекции «Символ матери-России в мировой культуре» (Livres и books Книги и книжки: sapronau.livejournal.com

  [2]  Опубликовано в журнале: «Знамя» 1998, № 2. Мемуары. Архивы. Свидетельства. magazines.russ.ru

  [3]  Robert Littell: Das Stalin-Epigramm. Aus dem Amerikanischen von Werner- Löcher Lawrence. Arche-Verlag. Zürich 2009. 400 Seiten. ISBN: 37160262 20.

  [4]  Thomas Hummitzsch, 20. Dezember 2009. Die Kraft der Worte. textem.de.

  [5]  Олег Лекманов Осип Мандельштам: Жизнь поэта: Молодая гвардия: 2009

  [6]  «Даже Бенедикт Лившиц» Май 21, 2010 newkamera.de

  [7]  Robert Littell: Das Stalin-Epigramm. Стр. 75

  [8]  Там же. Стр. 111

  [9]  Осип Мандельштам. «Ода». slova.org.ru

[10]  Robert Littell: Das Stalin-Epigramm. Стр. 318

[11]  Фролов Игорь Александрович Откровение Мандельштама artofwar.ru

[12]  The Stalin epigram sapronau.livejournal.com