Впервые в Германию Борис Пастернак попал в 1905 году в возрасте пятнадцати лет.

Это была его первая в жизни поездка в заграницу: «Все необычно, все по-другому, как будто не живешь, а видишь сон, участвуешь в выдуманном, ни для кого не обязательном театральном представлении. Никого не знаешь, никто тебе не указ… Скоро я привык к Берлину, слонялся по его бесчисленным улицам и беспредельному парку, говорил по-немецки[1], подделываясь под берлинский выговор, дышал смесью паровозного дыма, светильного газа и пивного чада, слушал Вагнера»[2].

Борис (слева) и Александр Пастернак. Портрет работы их отца, Леонида Осиповича. Wikipedia

Борис и Александр

Самым главным делом в жизни Бориса в то время была музыка. Еще в Москве он начал заниматься по консерваторскому курсу (класс композиции) с проф. Ю.Д. Энгелем. А в Берлине их занятия возобновились. Поскольку жить всей семьей в пансионе было дорого, для Бори и младшего брата Шуры сняли комнату при продуктовой лавке в соседнем доме. Дочь хозяйки играла на расстроенном пианино. Чтобы окупить настройку инструмента и право заниматься самому, он вызвался давать ей бесплатные уроки по теории музыки. Кроме того, Борис регулярно ходил на все фортепианные и симфонические столичные концерты. В Gedächtniskirche он слушал свободную и смелую музыку Баха. Впоследствии все это нашло отражение в романтической новелле «История одной контроктавы».

В июне вся семья отдыхала на острове Rügen. Сюда же вскоре приехал и проф. Энгель. Занятия по композиции часто проходили на морском берегу. «Ну, Боря, ах, Боря», – повторял Энгель, ошеломленный неожиданностью новой композиции. «Затем появлялась нотная бумага, и оба они, теперь уже не ученик и учитель, а просто два музыканта, два близких человека, перебивая друг друга, чиркали по линейкам и вели себя, то напевая и насвистывая, то снова обращаясь к линейкам, – как либо пьяные, либо как сумасшедшие», - вспоминал впоследствии брат Александр[1]. Позже, уже дойдя до выпускного экзамена в Московской консерватории, Пастернак неожиданно прервал свои занятия музыкой и уничтожил почти все им написанное. Однако три своих музыкальных сочинений он все-таки сохранил, причем две из них (прелюдии) были написаны на острове Rügen.

Вновь посетить Германию Пастернаку довелось в1912 году. Целью его приезда был Марбург, точнее Марбургская философская школа. Борис в это время серьезно занимался философией. Деньги на поездку в Германию были подарены матерью. Она скопила их из своих заработков (уроки фортепианной игры) и сберегла на хозяйстве. «Мамино самопожертвование обязывало к удесятеренной жадности» («Охранная грамота»). Поскольку собственного приличного платья у Бориса не было, отец отдал ему свой не новый, но вполне добротный серый костюм, купленный еще летом 1891 г. Приехав в Марбург, юноша снял дешевую комнату на окраине города. Свои впечатления об увиденном на новом месте Борис, как всегда, описывает в письме к родителям: «Если бы это был только город! А то это какая-то средневековая сказка. Если бы тут были только профессора! А то, иногда среди лекции приоткрывается грозовое готическое окно, напряжение сотни садов заполняет почерневший зал, и оттуда с гор глядит вечная, великая Укоризна. Если бы тут были только профессора! А тут и Бог ещё» (из письма родителям от 11 мая 1912 г.).

Марбургский университет 1891. Wkipedia

Марбургский университет

9 мая Б.П. записался в число студентов-философов летнего семестра. Он выбрал три курса, оплатил слушание лекций и практические занятия в семинариях. Этика у Когена. Логика у Патрона. История философии нового времени у Гартмана. Первоначально он оплатил еще и практикум игры на органе у проф. Йенера, но вскоре отказался от этого намерения.

Втягиваться в занятия было трудно, но он преодолевал это сопротивление: «…строгое мышление вовсе не так недоступно мне… Но меня одолевает сомнение здесь: нужно ли это мне…» – писал он в письме родителям. Затем он писал, что Марбург не музейная, а живая история в своем непрерывном течении[4] и что 18 мая в актовом зале происходило торжественное зачисление в студенты. По традиции, установленной еще в XYI в., каждый студент подходил к ректору и дружески пожимал ему руку. Ректор же высказал пожелание … чтобы дыхание поэзии, овевающей город Св. Елизаветы», студенты «унесли с собой как обет молодости».

Приближалось 70-тилетие Когена. После юбилея профессор намеревался уйти в отставку, и часть его учеников обратилась к находившемуся здесь же художнику Леониду Пастернаку с просьбой нарисовать портрет юбиляра. Позировать Коген наотрез отказался. Но позднее Леониду Осиповичу удалось сделать несколько беглых набросков во время лекции, на которую он пришел вместе с сыном[5].

Борис в это время увлечен не только учебой: в письме домашним он сообщает «страшный секрет»: «Ида и Лена приедут ко мне на днях погостить. Что-то с занятиями будет?» Речь идет о сестрах Высоцких, дочерях миллионера, чаеторговца Высоцкого. В старшую из них – Иду – Борис давно влюблен, назревало объяснение. Сестры приехали 12 июня, остановились в лучшей «Рыцарской гостинице» и пробыли там несколько дней. Об этом времени Пастернак вспоминает в своей «Охранной грамоте»: «Три дня, проведенные с ними неотлучно, были не похожи на мою обычную жизнь, как праздники на будни. Без конца им что-то рассказывая, я упивался их смехом и знаками понимания случайных окружающих. Я их куда-то водил. Обеих видели со мной на лекциях в университете. Так пришел день отъезда. () … страшно волнуясь, (я) сказал, что дальше так продолжаться не может, и я прошу ее решить мою судьбу»[6].

Борис Пастернак в 1910 году на картине Леонида Пастернака. Wikipedia

Борис Пастернак

«После двух-трех дней полной покинутости», наступивших в связи с отъездом Иды и Лены, Борис наконец занялся учебой. На одном из семинаров он докладывал Гартману о Лейбнице, а на другом – читал самому Когену свой реферат о Канте, причем произвел на главу марбургской философской школы большое впечатление. «Коген был прямо удивлен и просил меня к себе на дом. Я был страшно рад. Можешь себе представить, как я волновался перед всеми этими докторами со всех концов мира, заполнившими семинар; и перед дамами. Я знаю, что выдвинулся бы в философии», – писал Б. Пастернак своему другу Штиху 11 июля 1912 г. А в письме к родителям он описывал и ужин в честь 70-летия Германа Когена: «Было торжественно, тепло, вдохновенно, вкусно, светло, многолюдно, обширно[7]…

Несмотря на явные успехи в учебе, в душе у молодого Пастернака в то время шла мучительная борьба: «Я написал в день реферата – почти бессознательно – за 3 часа до очной ставки перед корифеем чистого рационализма, – перед гением иных вдохновений – 5 стихотворений. Одно за другим «запоем»[8]. Борис мечется, не находя себе места. Он и раньше пробовал писать стихи, но почти четыре года сомневался в себе, скрывал свои литературные опыты от окружающих и старался всячески воздерживаться от этого занятия. Но летом 1912 г. это давалось ему все труднее.

Трехмесячное пребывание в Марбурге для Бориса Пастернака оказалось поистине судьбоносным: здесь произошло его рождение как поэта. Первые написанные им стихотворения датируются именно 1912 годом. В пыльной, неубранной комнате в Марбурге поэт впервые «…основательно занялся стихописанием…

Образы и мотивы ранних марбургских стихов будут всплывать и в его поздней лирике, и в романе «Доктор Живаго». А в 1912 году начинающий поэт в смятении бросается в Киссенген, где в то время жили его родители с сестрами и куда приехали сестры Высоцкие. Но новая встреча не принесла влюбленному ничего, кроме новых страданий.

Едва возвратившись в Марбург, он получает от Когена очень заманчивое предложение: «На пустой полуденной улице, возле парикмахерской встречаю Когена. В день моего отсутствия пришло ко мне приглашение посетить его, – “Um ihren frendlichen Besuch bittet Ihr Professor Herm, Cohen». Я конечно извиняюсь. Длинный разговор… расспросы, что я думаю делать… Россия, еврей , приложение труда, экстерном, юрист». «Недоумение: Отчего же мне не остаться в Германии и не сделать философской карьеры – раз у меня на это все данные?»[10].

Но Борис Пастернак к этому времени уже решил оставить философию ради поэзии. В письме к Штиху он, объясняя свое решение, несколько сгущает краски: «Я видел этих женатых ученых: они не только женаты, они наслаждаются иногда театром и сочностью лугов; я думаю, драматизм грозы также привлекателен им. … Да, они не существуют; они не спрягаются в страдательном. Они не падают в творчестве. Это скоты интеллектуализма». Бориса страшит и отталкивает замкнутая академическая среда. И все же он решает довести начатое дело до конца, сдать все зачеты и получить Abgangs-reuguis. И вот наконец со всеми зачетами в кармане Борис отправляется во Флоренцию, где в то время находилось все семейство Пастернаков.

«Подлетел поезд, я обнялся с товарищем и, вскинув кверху чемодан, вскочил на площадку. … Щелкнула дверца, я прижался к окну. Поезд по дуге срезал все пережитое, и раньше, чем я ждал, пронеслись, налетая друг на друга – Лан, переезд, шоссе и мой недавний дом. Я рвал книзу оконную раму. Она не поддавалась. Вдруг она со стуком опустилась сама. Я высунулся что было мочи наружу. Вагон шатало на стремительном повороте, ничего не было видно. Прощай, философия, прощай, молодость, прощай, Германия» («Охранная грамота»). «Lebe wohl, Philosophie», - эти строки Пастернака рельефно читаются на памятной доске марбугского дома по Giesselbergstr., 15.

А весной следующего (1913) года Борис Пастернак, весьма удовлетворительно сдав выпускные экзамены в Московском университете, был удостоен диплома кандидата философии первой степени. Но этот диплом так и остался лежать в канцелярии, Борис за ним просто не пришел. Отец поэта, Леонид Пастернак, вполне понял и принял отказ своего сына от философской карьеры (как раньше было и с музыкальной) и даже сумел поддержать его в непростом решении. «У меня золотой отец, совершенно неиспорченный тем, что ему уже не 18 лет, – сообщал Пастернак Штиху. – Подумай, когда мне такие вещи Коген говорил, другой бы приводил доводы здравого смысла и т.д. – а он вместо этого соглашался со мной. Тебе, говорит, надо все это стряхнуть, ты душевно сам на себя не похож, отправляйся, пожалуйста, в литературную богему или к черту…, ( )»Мы спелись с тобой», – пишет он мне! А?!»[11]

Следующая встреча поэта с Германией произошла уже в советское время. В 1921 г. родители и сестры Бориса Пастернака уехали в Берлин. Братья Борис и Александр остались в Москве в уплотненной квартире на Волхонке. Предполагалось, что, переждав тяжелые времена, вся семья вскоре воссоединится на родине, как это было в 1906 году. Но судьба распорядилась иначе. И в апреле 1922 года, как только дипломатические отношения России и Германии восстановились, Борис стал хлопотать о выездной визе. Ему хотелось повидаться с родными, познакомить их со своей молодой женой – Евгенией Пастернак, урожденной Лурье, а кроме того - просто глотнуть свежего воздуха, победить свои упаднические настроения и ощущения (ему казалось, что он уже выдохся и не может больше работать).

Борис и Евгения приехали в Берлин в сентябре в 1922 г. Остановились в пансионе «Fasaneneck». Евгения искала возможность учиться живописи, поэтому они с мужем вскоре едут в Веймар. Поездка подействовала на Пастернака весьма благотворно: «В эти полтора дня я прожил больше, чем за целый месяц своего переезда, и впервые за долгий срок, вобрав воздуха безотносительно прекрасного, абсолютно действительного, вспомнил об искусстве, о книгах, о молодости, о существовании мысли на земле и так далее».

Берлин к тому времени стал центром русской эмиграции. Сюда перебрались многие русские издательства, в том числе издательство Гржебина, выпустившее в Москве лирический сборник Пастернака «Сестра моя жизнь». Второе издание этой книги состоялось уже в Берлине. В середине октября здесь оказался Владимир Маяковский. Их встречу (и примирение, «столь же бурное, как разрыв») в своих воспоминаниях описывают И. Эренбург и В. Андреев. Вечером 20 октября Маяковский и Пастернак выступали в кафе «Леон». Маяковский читал свою «Флейту-позвоночник», обращаясь прямо к Пастернаку. А тот читал стихи из сборника «Сестра моя жизнь».

Пастернак в своем письме Боброву описал состояние души Маяковского в то время. Он «был догола, как малый ребенок, обезоружен, растроган и восхищен живою огромностью города, романтической подоплекой истинно немецкой (и до него дошедшей) стихии, больше же всего теми штуками, которые ныряя под землю и летя поверх крыш железнодорожных вокзалов etc. etc. отпускает подземная железная дорога»[13]. Речь здесь идет о станции берлинского метро «Глайздрайек» («Gleisdreiek»), где пересекаются линии железной дороги и метро. Это место любил и сам Пастернак. Он часто взбирался по высоким лестницам, откуда открывался вид на город, смотрел на закат солнца и на скрещивающиеся внизу железнодорожные пути. Эти впечатления отразились в его стихотворении «Gleisdreiek», написанном в январе 1923 г.:

Пастернак в то время встречался со многими русскими писателями-эмигрантами (Эренбург, Шкловский, Зайцев, Белый, Ходасевич и др.), и впечатления от этих встреч не всегда были приятными. «…В результате длинного ряда «гражданских» свар и потасовок, без которых эмиграции, очевидно, не жизнь, я, по всеми молчаливо прощенной мне детскости и жизненной незначительности, этой стихией пощаженный и оставленный в стороне, был внезапно ею замечен, потревожен и воззван к деятельности. Еле-еле отделался, ценою ухода в одиночество…»[14].

Но поэт постепенно втянулся в работу, продолжил начатую еще в Москве прозу и написал цикл стихов. К новому 1923 г. в Берлинском издательстве «Геликон» вышла еще одна книга стихов Бориса Пастернака «Темы и вариации». Он признавался брату, что наконец стал приходить в себя: «Нам очень хорошо тут живется, и я доволен Берлином, как местом, где я опять так могу проводить время, и, м.б., стану снова собой»[15]. Однако жена Бориса рвалась домой, и день отъезда в Россию уже был намечен: 21 марта 1923 года.

В первых числах февраля Борис, задумав развлечь Евгению видами Гарца и полотнами Кассельской картинной галереи, везет ее в Марбург, Но хороших впечатлений от этой поездки почти не осталось: любимый город сильно пострадал во время войны, а Коген, «человек эпохи», к тому времени уже умер. Леонид Пастернак в то время начал писать портрет сына, но Борис не успевал позировать, и работа осталась незаконченной. На прощанье отец сделал быстрый рисунок итальянским карандашом. Он датирован 12 марта 1923 г. и подписан: «Мой сын Борис». Договаривались, что портрет будет закончен через год во время следующей встречи отца с сыном, но эта оказалась последней. На прощанье родители подарили сыну две книжки «Новых стихотворений» Райнера Марии Рильке.

О последнем приезде Бориса Пастернака в Германию в июне 1935 г. сохранились воспоминания его сестры Жозефины. Он ехал в Париж на Международный конгресс писателей в защиту культуры. Конгресс уже начался, но комитет настоял на введении в состав советской делегации писателей, известных в Европе - Пастернака и Бабеля. Борис провел в Берлине один день. А до этого брат и сестрой не виделись 12 лет. Они встретились на Motzstr., 51 в квартире родителей, которых в то время в Мюнхене не оказалось. Борис находился в состоянии крайнего нервного истощения, вызванного почти годовой бессонницей, и его вид сильно расстроил Жозефину.

Что мучило поэта и подтачивало его изнутри? Набиравший силу фашизм в Германии и сталинский террор в Советском Союзе. И то, и другое Борис Пастернак назвал «крыльями одной материалистической ночи, накрывшей Европу». Он чувствовал на себе дыхание смерти. Жозефина провожала брата до поезда. Перед отправкой зашли в гостиницу перекусить. Неожиданно Борис сказал, что хочет написать роман о судьбе прекрасной, но дурно направленной девушки. Это было одно из первых упоминаний о замысле романа «Доктор Живаго».

В Россию Пастернак возвращался через Лондон. Ни с родителями, ни с сестрами ему уже никогда больше увидеться не пришлось. Теперь они все только переписывались. Но Борис изо всех сил старался сохранить с ними внутреннюю, духовную связь. И помогала ему в этом работа над литературными переводами: «Их единственный смысл для меня в том, что это соответствует моей тоске по Европе, моей всегдашней мысленной жизни в ней…».

  [1]  В Москве отец готовил Бориса к поступлению в Peter-Paul Schule, где все предметы преподавали на немецком языке, и уже к десяти годам он свободно владел немецким языком.

  [2]  Б. Пастернак «Люди и положения»

  [3]  А. Пастернак «Из воспоминаний»

  [4]  Описания Марбурга, основанные на глубоком знании и понимании немецкой истории и культуры, содержатся во второй части «Охранной грамоты».

  [5]  Эти наброски послужили ему для литографии «На улице». Сохранились и наброски Марбурга, помеченные июлем 1912 г.

  [6]  Эта сцена, отказ от предложения руки и сердца, проводы сестер в Берлин и его одинокое возвращение обратно в Марбург составляют одну из самых сильных страниц «Охранной грамоты» и широко известны по стихотворению «Марбург» (1916 г.).

  [7]  Родителям от 5.07.1912

  [8]  своему другу А. Штиху

  [9]  в России еврей не мог по окончании образования остаться работать в университете

[10]  А. Штиху от 03.07.1912

[11]  А. Штиху от 03.07.1912

[12]  В. Андреев, «История одного путешествия»

[13]  от 15 декабря 1922 г.

[14]  Из письма Н.Вильмонту от ноября 1922 г

[15]  Из письма брату от 24 ноября 1922 г.