А вот и Тэффи! Зал хохочет,
На миг тоску забыть он хочет
(Леонид Мунштейн-Лоло)

Надежда Александровна Лохвицкая (Тэффи)

Лохвицкая (Тэффи)

Тэффи (Надежда Лохвицкая, 1872—1952 гг.), как и многие другие видные деятели русской культуры: Иван Бунин с Верой Муромцевой, Нина Берберова и Владислав Ходасевич, Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Георгий Адамович и Ирина Одоевцева – в начале 20-го века оказалась в эмиграции.

Эмигранты очень любили Тэффи и воспринимали ее как одного из своих лидеров. Она участвовала в самых различных благотворительных акциях: организовывала сборы средств - в фонд памяти Ф. Шаляпина, на создание Библиотеки имени А.И. Герцена в Ницце, - писала специальные произведения для вечеров памяти своих бывших коллег — Ф. Сологуба, Саши Черного...

Тексты этих выступлений почти не сохранились, но зато рассказы и фельетоны, чаще всего опубликованные в газете «Последние новости», актуальны до сих пор. Они появлялись почти каждую неделю, и читатели очень их ждали. Писательницу постоянно видели на многочисленных вечерах юмора. «Вместе с Аверченко она читала юмористические лекции («Как надо себя вести в эмиграции» и др.) в «Очаге друзей русской культуры», в Русском клубе и Тургеневском обществе. Там же ставились ее скетчи «Начало карьеры» и «Сватовство», звучали юмористические рассказы»[1].

АННА СТЕПАНОВНА

«— Принесла вашу блюзочку, принесла. Хотела вам предложить на желудке рюшечку, да думаю, что вы не залюбите. Думала ли я когда-нибудь, что в портнихи угожу? Жизнь-то моя протекала совсем в других смыслах. Акушерские курсы, потом в госпитале. Н-да, немало медицины лизнула. Да ведь куда она здесь, медицина-то моя? Кому нужна? Смотришь, так профессора и те в цыганские хоры поступили. А иголкой я всегда себя пропитаю. Вот вчера сдала платьице — пальчики оближешь. Пуговица аккурат на аппендиците, на левой почке кант, и вся брюшина в сборку. Очень мило. Да смотрите — и ваша блюзочка, как говорится, совсем фантази. Вырез небольшой — только верхушечки легких затронуты. Купите себе шляпочку маленькую, так, чтобы как раз только серое вещество мозга закрывала. Очень модно».

Писательница действительно любила пошутить – над собой, над другими, над забавными жизненными обстоятельствами. Друзьям, например, она могла признаться: «чужого мужа могу украсть, а чужую книгу – никогда!» Русский Париж повторял ее остроты: «живем, как собаки на Сене» (о русских эмигрантах в Париже). Вошло в поговорку выражение «фер-то ке?» из рассказа «Ке-фер». Герой этого произведения, старый генерал, растерянно озираясь на парижской площади, бормочет: «Все это хорошо... но que faire? Фер-то – ке?» (que faire? – что делать?).

По воспоминаниям И. Одоевцевой, имидж юмористки подчас играл злые шутки с ней самой. Однажды она выступала на вечере с серьезным научным докладом, но зал, встретив и проводив докладчицу бурными овациями, ровно ничего не понял из сказанного ею с высокой трибуны: публика по привычке весело смеялась над каждым словом ученой дамы. Гибкий, находчивый ум и легкий характер всегда делали Надежду Александровну душой общества. Она умела в считанные минуты снять напряжение, погасить назревающий конфликт и превратить в праздник любую запланированную встречу. Рядом с нею преображались самые скучные, унылые и брюзжащие люди[2].

В то же время зоркий глаз писательницы подмечал все особенности несладкой беженской жизни, позволяя затрагивать самые острые и злободневные эмигрантские темы. И конечно, ее произведения не всегда бывали смешными. К примеру, в рассказе «Сырье», голос автора звучит не просто грустно, но даже трагически: «… жили, жили, творили, работали, а вышло одно сырье, да и то другим на потребу».[3] А ведь это были вполне образованные люди, владеющие несколькими (в том числе, французским) языками! Не избежали тогдашние беженцы и общей эмигрантской болезни - депрессии. Тэффи подробно описывает характерные симптомы недуга, поразившего тогда многих ее соотечественников: «Тускнеют глаза, опускаются руки и вянет душа, обращенная на восток. Ни во что не верим, ничего не ждем, ничего не хотим. Умерли. Боялись смерти большевистской, — и умерли смертью здесь»[4].

Известно, что тогдашние русские эмигранты во Франции ассимилировались весьма неохотно, так и не наладив прочных связей с местным населением. И французы, в свою очередь, искренне восхищаясь русским искусством, избегали иметь дело со странными и бесшабашными русскими. «И сидим мы во Франции, как постороннее тело, как осколок снаряда, с которым, по выражению хирурга, «жить можно». Иногда беспокоит, но, в общем, почти не заметен, на общую жизнь организма почти не влияет..»[5] — писала она в своем «Письме из-за границы», сравнивая варшавских и парижских эмигрантов.

Тэффи провела в эмиграции 32 года и детально прочувствовала неизбежные проблемы, с ней связанные, но природное жизнелюбие не позволило ей сникнуть и опустить руки. Материально писательнице порой бывало довольно трудно, однако она не просто выжила, но стала одним из самых любимых авторов русского зарубежья. Ее работы печатались в Париже, Берлине, Белграде, Стокгольме и Праге. В Советском Союзе тоже вышли некоторые ее книги, но, разумеется, автор не получила за них никакого гонорара. Кроме того, в советских к ним предисловиях, как правило, сообщалось, что писательница обличает русскую эмиграцию и порядки буржуазного Запада. «Это вызвало резкую отповедь — статью Тэффи «Вниманию воров!» («Возрождение», 1928, 1 июля), в которой она публично запретила пользоваться ее именем на родине. После этого в СССР о Тэффи надолго забыли»[6].

Однако в дореволюционной России писательница была неслыханно популярна. Ее творчество восхищало абсолютно всех - от телеграфных чиновников до Николая II и Владимира Ленина. Слава этой женщины была настолько велика, что ее именем называли духи и конфеты. Только саму Надежду Лохвицкую знали лишь немногие посвященные. Ее личная жизнь до сих пор окутана тайнами, а художественное творчество с недавнего времени (после 1990 года, когда ее книги вновь появились в русской печати) для многих открывается заново.

Тэффи выросла в семье петербургского дворянина - адвоката Александра Лохвицкого. Старшая ее сестра Мария стала весьма значительной фигурой русской культуры, она известна как поэтесса Мирра Лохвицкая, «русская Сапфо». Начало творчества Надежды Лохвицкой тоже традиционно связано с поэзией. Первые стихи Тэффи были напечатаны в 1901 году в журнале «Север» (№ 51): «Мне снился сон, безумный и прекрасный…» Она шутливо вспоминала об этом событии: «Когда я увидела первое свое произведение напечатанным, мне стало стыдно и неприятно. Все надеялась, что никто не прочтет». Сочиняла она и веселые, лукавые песенки, придумывала к ним музыку и пела под гитару.

Многие ее песенки скоро перекочевали на эстраду, и «Карлик», к примеру, оказался в репертуаре такого известного исполнителя, как Александр Вертинский. Вот почему эти стихотворные строчки у всех на слуху - даже у тех, кто никогда и не слышал о Тэффи. Пристрастие к рифме и гитаре Надежда Александровна сохранила на всю жизнь, но посчитав, что двух поэтов в одной семье слишком много, переключилась на прозу. Более того – она сделала это занятие своей профессией, что совершенно нетипично и даже вызывающе для женщины ее круга.

В своих автобиографических произведениях Тэффи охотно рассказывала о детских и отроческих впечатлениях и привязанностях, но никогда не писала о собственной личной жизни. Известно, что Надежда Лохвицкая в юности по любви вышла замуж за галантного поляка Владислава Бучинского, выпускника юридического факультета, в дальнейшем служившего судьей в Тихвине. Вскоре после рождения первого ребенка (в 1892 году) он оставил службу, и вся семья поселилась в своем родовом имении под Могилевом. Потом у супругов появляются еще дочь и сын, и вдруг в 1900 году Надежда Александровна решительно разрушает свою налаженную семейную жизнь, уезжает в Петербург, оставляя детей на попечение мужа и гувернантки, и целиком посвящает себя нелегкому и неженскому в то время писательскому делу.

Происхождение необычного и забавного псевдонима Надежды Лохвицкой остается непроясненным. Как указано ею самой, это слово восходит к домашнему прозвищу слуги Лохвицких Степана (Стеффи), но также и к стихам Р.Киплинга:

Своим новым именем она впервые подписалась под пьесой «Женский вопрос», написанной в 1907 году. Автор этого шутливого произведения поднимает острую и актуальную проблему равноправия между мужчиной и женщиной и приходит к выводу, что женщина все-таки предназначена для семьи и детей, а мужчина должен обеспечивать ее материально. «Новой жизни жди от нового человечества, а пока люди те же, все останется по-старому»[7]. – говорит она устами своего героя. Однако сама писательница уже выбрала другой путь.

Ее рассказы и фельетоны с завидной регулярностью выходили на страницах многих дореволюционных газет и журналов. Длительное время Тэффи сотрудничала с признанным «королем юмора» Аркадием Аверченко в журнале «Сатирикон». Сотворчество этих двух блестящих авторов (Аверченко и Тэффи) в 1910 году вызвало к жизни знаменитую «Всеобщую историю». Пародийные тексты этой книги, сопровожденные забавными карикатурами, великолепно смотрятся до сих пор. В качестве примера - небольшой отрывок, написанный Тэффи: «Восток: Египет»[8]

«Всеобщая история». Фрагмент

«Египет находится в Африке и славится издавна пирамидами, сфинксами, разлитием Нила и царицей Клеопатрой… Пирамиды суть здания пирамидальной формы, которые воздвигались фараонами для своего прославления. Фараоны были люди заботливые и не доверяли даже самым близким людям распоряжаться своим трупом по их усмотрению. И, едва выйдя из младенческого возраста, фараон уже присматривал себе укромное местечко и начинал строить пирамиду для своего будущего праха.

После смерти тело фараона с большими церемониями потрошили изнутри и набивали ароматами. Снаружи заключали его в раскрашенный футляр, все вместе ставили в саркофаг и помещали внутри пирамиды. От времени то небольшое количество фараона, которое заключалось между ароматами и футляром, высыхало и превращалось в твердую перепонку. Так непроизводительно тратили древние монархи народные деньги!

В воздании божеских почестей египтяне не были особенно разборчивы. Они обожествляли солнце, корову, Нил, птицу, собаку, луну, кошку, ветер, гиппопотама, землю, мышь, крокодила, змею и многих других домашних и диких зверей. Ввиду этой богомногочисленности самому осторожному и набожному египтянину ежеминутно приходилось совершать различные кощунства. То наступит кошке на хвост, то цыкнет на священную собаку, то съест в борще святую муху. Народ нервничал, вымирал и вырождался...»

Но хитами того времени, несомненно, были именно рассказы Тэффи. Здесь ее художественная натура раскрылась в полную силу. Чего стоит одна только история про наглый воротничок, перевернувший всю жизнь скромной «честной женщины» Олечки Розовой (рассказ «Жизнь и воротник»)! А бессмертный образ маляра из одноименного рассказа или знаменитая классификация дураков (рассказ «Дураки»)… Любимыми персонажами писательницы являются «маленькие люди», задавленные тяжелыми жизненными обстоятельствами, но не утратившие тщеславного желания производить впечатление: «Я человек свободный! Захочу — завтра все брошу и пойду милостыню просить», — восклицает героиня рассказа «Утконос».

Первая книга писательницы – «Юмористические рассказы» - появилась в 1910 году и выдержала 10 изданий! Тогда же вышла и вторая книга – «Человекообразные». Затем последовали другие: «Дым без огня», «Карусель», «И стало так»: Театры охотно ставили ее пьесы. С успехом шел спектакль «Король Дагобер». В 1916 году Малый театр поставил «Шарманку Сатаны».

Февральскую революцию 1917 г. Тэффи, как и многие русские интеллигенты, встретила с восторгом. Но дальнейшие политические события резко поубавили ее оптимизма. Первое тому свидетельство – очерк «Немножко о Ленине», опубликованный в газете «Русское слово» Своего героя, прибывающего из Германии «в сказочном запломбированном вагоне», чтобы распространять в России большевистские идеи, автор иронически называет «тещей русской революции». Ей самой эти идеи были совершенно чужды, - так же как мелкие партийные дрязги, разговоры о съездах и резолюциях, и своим острым пером писательница навсегда заклеймила анекдотичность происходящего: «Ленин, рассказывая о заседании, на котором были он, Зиновьев, Каменев и пять лошадей, будет говорить:
– Было нас всех восьмеро»[9] .

В конце 1918 года жизнь Тэффи круто меняется. По предложению одессита-антрепренера Гуськина она соглашается выехать в компании А. Аверченко на юг России для совместных публичных выступлений. Многим тогда казалось, что нелегкие революционные времена лучше пережить в сытом Киеве, чем голодном центре. Но и в Киеве спокойная жизнь тоже скоро закончилась, город поочередно переходил то к большевикам, то к петлюровцам, и все они бесчинствовали, арестовывали и расстреливали. Приходилось бежать дальше. Последовали новые скитания: Одесса, Новороссийск, Екатеринодар и, наконец, с большим трудом, через Константинополь Надежде Лохвицкой удается добраться до Парижа…

В своих «Воспоминаниях» (1931), которые представляют собой не мемуары, а скорее автобиографическую повесть, Тэффи воссоздает маршрут этих странствий и пишет, что ее не оставляла надежда на скорое возвращение в Москву. Однако Октябрьскую революцию она категорически не приняла. Уже в 1919 году в Одессе Тэффи написала рассказ «На скале Гергесинской», в котором ясно высказалась, что не может принять мира, где «нет религии, нет закона, нет обычая и определенного (хотя бы тюремного, каторжного) уклада», а люди обращены в «рычаги, ремни, винты, колеса и приводы великой машины».[10]

«Воспоминания»: Одесские дни[11]

Одесса Wikimedia

Одесса

Одесса в те дни была перевалочным пунктом: сюда стекались беженцы из всей концов России, а отсюда уезжали в Стамбул, Бухарест, Париж «Сбегались в Одессу новые беженцы, москвичи, петербуржцы, киевляне.

Так как пропуски на выезд легче всего выдавались артистам, то — поистине талантлив русский народ! — сотнями, тысячами двинулись на юг оперные и драматические труппы.

— Мы ничего себе выехали, — блаженно улыбаясь, рассказывал какой-нибудь скромный парикмахер с Гороховой улицы. — Я — первый любовник, жена — инженю, тетя Фима — гран-кокет, мамаша — в кассе и одиннадцать суфлеров. Все благополучно проехали. Конечно, пролетариат был слегка озадачен количеством суфлеров. Но мы объяснили, что это самый ответственный элемент искусства. Без суфлера пьеса идти не может. С другой стороны, суфлер, сидя в будке и будучи стеснен в движениях, быстро изнемогает и должен немедленно заменяться свежим элементом.

Приехала опереточная труппа, состоящая исключительно из «благородных отцов». И приехала балетная труппа, набранная сплошь из институтских начальниц и старых нянюшек...
Все новоприбывшие уверяли, что большевистская власть трещит по всем швам и что, собственно говоря, не стоит распаковывать чемоданы. Но все-таки распаковывали...
Настроение в городе было если не бодрое, то очень оживленное.
«Антанта! Антанта!»
Смотрели в море, ждали «вымпелов».

Деньги мало-помалу исчезали. В магазинах сдачу выдавали собственными знаками, которые иногда сами выдававшие их торговцы не узнавали. Все дорожало с каждым днем. Как-то в магазине приказчик, заворачивая мне кусок сыру, трагически указал на него пальцем и сказал:
Вон, смотрите, с каждой минутой дорожает!
Так заворачивайте его скорее, — попросила я. — Может быть, в бумаге он успокоится.

И вот неожиданно исчез Гришин-Алмазов[1]. Уехал инкогнито, никому ничего не сказав. Спешил проскочить к Колчаку. Скоро стала известна его трагическая судьба. В Каспийском море он был настигнут большевиками. Увидев приближающийся корабль с красным флагом, сероглазый губернатор Одессы выбросил в море чемоданы с документами и, перегнувшись через борт, пустил себе пулю в лоб. Умер героем.
«Героем, Гришин-Алмазов! Подчеркиваю: „героем"!»

В Одессе мало обратили внимания на эту смерть. Только комендант «Лондонской» гостиницы стал мне кланяться суше и рассеяннее, и его пушистая собака перестала вилять хвостом. И скоро пришел он ко мне озабоченный, извинился и сказал, что отведет мне номер в «Международной» гостинице, так как вся «Лондонская» отойдет под штаб.

Очень было жаль уходить из милого номера шестнадцатого, где каждый день в шесть часов чуть-чуть теплел радиатор, где в каминном зеркале отражались иногда милые лица: сухое, породистое — Ивана Бунина, и профиль бледной камеи — его жены, и ушкуйник Алеша Толстой, и лирическая жена его Наташа Крандиевская, и Сергей Горный, и Лоло, и Нилус, и Панкратов...

Ну что ж — еще один этап. Мало ли их было? Мало ли их будет?..

А в городе стали появляться новые лица: воротник поднят, оглянется и шмыгнет под ворота.
«Они» уже просачиваются! Уверяю вас, что «они» просачиваются. Мы видели знакомое лицо — комиссар из Москвы. Он сделал вид, что не узнал нас, и скрылся.
Пустяки. Антанта... десант... Бояться нечего.

И вдруг знакомая фраза, догнавшая нас, прибежала, запыхавшаяся:
Ауспи-ции тре-вожны!
Началось!

Вышел первый номер «Нашего слова». Настроение газеты боевое, бодрое.
Полным диссонансом — мой фельетон «Последний завтрак». Последний завтрак осужденного на смерть. Описание веселящейся Одессы. Описание зловещего молчания кругом и тихие шорохи, шелесты, шепоты в подпольях, куда «просачиваются они».
Настроение мое не одобряли.
Откуда такой мрак? Что за зловещие пророчества? Теперь, когда Антанта... когда высаживаются новые воинские части... когда французы... — и т. д.
Вот уж совсем некстати. Взгляните только, что делается на рейде!
Вымпелы!
Антанта!
Десант!
Очевидно, я действительно не права.

Неунывающая группа писателей и артистов затеяла открыть «подвал» где-нибудь на крыше. Конечно, в стиле «Бродячей собаки»[2]. Дело было только за деньгами и за названием. Под влиянием разговоров об Антанте я посоветовала назвать «Теткин вымпел»...

Прошли слухи о том, что, пожалуй, «Международную» гостиницу займут под разные штабы. Тогда снова придется мне искать пристанища. С ужасом вспомнила первые одесские дни в холодной комнате в частной квартире, когда в разбитое окно ванной комнаты, где стоял умывальник для всей семьи, сыпал снег прямо на голову. Хозяин ходил мыться в пальто с поднятым воротником и в барашковой шапке на голове. Хозяйка мылась, засунув руки в муфту. Может быть, в таком виде им было и тепло и удобно — не знаю. Я чихала и согревалась гимнастикой по всем существующим в мире методам. Больше мне всего этого не хотелось. Хотя была весна, весна, которая всегда ведет за собой лето, так что со стороны холода бояться нечего, но перспектива трудных квартирных поисков раздражала и утомляла заранее. Лучше ни о чем не думать. Тем более что я никак не могла себе представить оседлой жизни в Одессе. Когда я жила в «Лондонской» гостинице, мои гости говорили мне:
Какой чудесный вид будет из вашего окна весною.

И я всегда отвечала:
Не знаю. Не чувствую себя весною здесь. Ауспиции тревожны...

Иду в яркий солнечный день по улице. С набережной — невиданное зрелище — чернорожие солдаты, крутя крупными белками глаз (словно каленое крутое яйцо с желтым припеком), гонят по мостовой груженых ослов. Это и есть десант. Но особого энтузиазма в народонаселении не заметно.
Ишь каких прислали. Лучше-то уж не нашлось?

Негры яростной улыбкой обнажали каннибальские зубы, кричали что-то вроде «хабалда балда», и нельзя было понять, ругаются они или приветствуют нас.
«Ну да все равно, впоследствии выяснится».
Ослы бодро помахивали хвостиками. Это ауспи- ция благоприятная.

Ну? Что вы думаете за Одессу, что-о?
Странно знакомый голос...
Гуськин![3]
Что-о? Это же не город, а мандарин. Отчего вы не сидите в кафе? Там же буквально все битые сливки общества.
Гуськин! Но в каком виде! Весь строго выдержан в сизых тонах: пиджак, галстук, шляпа, носки, руки. Словом — франт.
Ах, Гуськин, я, кажется, останусь без квартиры. Я прямо в отчаянии.
В отчаянии? — переспросил Гуськин. — Ну, так вы уже не в отчаянии.
?..
Вы уже не в отчаянии. Гуськин вам найдет помещение. Вы, наверное, думаете себе: Гуськин эт!
Уверяю вас, никогда не думала, что вы «эт»!
А Гуськин, Гуськин это... Хотите ковров?
Чего? — даже испугалась я.
Ковров? Тут эти марокканцеры навезли всякую дрянь. Прямо великолепные вещи, и страшно дешево. Так дешево, что прямо дешевле порванной репы. Вот, могу сказать точную цену, чтобы вы имели понятие: чудесный ковер самого новейшего старинного качества размером — длина три аршина десять вершков, ширина два аршина пять... нет, два аршина шесть вершков... И вот, за такой ковер вы заплатите... сравнительно очень недорого.
Спасибо, Гуськин, теперь уже меня не надуют. Знаю, сколько надо заплатить.
Эх, госпожа Тэффи, как жаль, что вы тогда раздумали ехать с Гуськиным. Я недавно возил одного певца — так себе, паршивец. Я, собственно говоря, стрелял в Собинова[4]...

Вы стреляли в Собинова? Почему?
Ну, как говорится, стрелял, то есть метил, метил в Собинова, ну да не вышло. Так повез я своего паршивца в Николаев. Взял ему залу, билеты продал, публика, все как следует. Так что ж вы думаете! Так этот мерзавец ни одной высокой нотки не взял. Где полагается высокая нота, там он — ну, ведь это надо же иметь подобное воображение! — там он вынимает свой сморкательный платок и преспокойно сморкается. Публика заплатила деньги, публика ждет свою ноту, а мерзавец сморкается себе, как каторжник, а потом идет в кассу и требует деньги. Я рассердился, буквально как какой-нибудь лев. Я действительно страшен в гневе. Я ему говорю: «Извините мене, где же ваши высокие ноты?» Я прямо так и сказал. А он молчит и говорит: «И вы могли воображать, что я стану в Николаеве брать высокие ноты, то что же я буду брать в Одессе? И что я буду брать в Лондоне, и в Париже, и даже в Америке? Или, говорит, вы скажете, что Николаев такой же город, как Америка?» Ну что вы ему на это ответите, когда в контракте ноты не оговорены. Я смолчал, но все-таки говорю, что у вас, наверное, высоких нот и вовсе нет. А он говорит: «У меня их очень даже большое множество, но я не желаю плясать под вашу дудку. Сегодня, говорит, вы требуете в этой арии „ля", а завтра потребуете в той же арии „си". И все за ту же цену. Ладно и так. Найдите себе мальчика. Город, говорит, небольшой, может и без верхних нот обойтись, тем более что кругом революция и братская резня». Ну, что вы ему на это скажете?
Ну, тут уж ничего не придумаешь.

А почему бы вам теперь не устроить свой вечер? Я бы такую пустил рекламу. На всех столбах, на всех стенах огромными буквами, что-о? Огромными буквами: «Выдающая программа...»
Надо «ся», Гуськин.
Кого-о?
Надо «ся». Выдающаяся.
Ну, пусть будет «ся». Разве я спорю. Чтобы дело разошлось из-за таких пустяков. Можно написать: «Потрясающийся успех».
Не надо «ся», Гуськин.
Теперь уже не надо? Ну, я так и думал, что не надо. Почему вдруг. Раз всегда все пишут «выдающая»... А тут дамские нервы, и давай «ся».

Он вдруг остановился, огляделся и шепотом спросил:
А может, вам нужна валюта?
Нет. Зачем?
А для Константинополя.
Я не собираюсь уезжать.
Не собираетесь?
Он подозрительно посмотрел на меня.
Не собираетесь? Ну, пусть будет так. Пусть будет, что не собираетесь.
Чувствовалось, что не верит.
Разве кто-нибудь сказал вам, что я еду в Константинополь?
Гуськин ответил загадочно:
А разве нужно, чтобы еще говорили? Хэ!
Ничего не понимаю. Смотрю на сизого Гуськина,
на яростно улыбающихся негров, на нетерпеливые хвостики осликов. Может быть, эти черные лики повернули мечту Гуськина к Стамбулу?
Странно все это...

Быстро, словно испуганные, побежали дни.
Сколько их? Совсем немного — три-четыре? Может быть, шесть? Не помню.
Но вот будят меня утром топот, голоса, хлопанье дверей.
Встаю.
Странная картина: тащат по коридору сундуки, чемоданы, картонки, узлы. Беготня, суета. Двери раскрыты настежь. На полу всюду клочья бумаги, веревки.
Выселяют их всех, что ли? Ну да там видно будет.
В вестибюле навален всякий багаж. Суетятся озабоченные люди, шепчутся, суют друг другу деньги, толкуют о каких-то пропусках. И все это в страшном волнении. Красные, глаза выпучены, руки расставлены, котелки на затылке.
Вероятно, «штабы» приезжают. Не выселили бы и меня.
Вернулась на всякий случай к себе в номер, вынула из шкафа платья, из комода белье. Сунула в сундук и пошла в редакцию.
Там, наверное, все знают.

На улице совсем уже неожиданное зрел и иге: бегут черные рожи, гонят ослов. Только теперь повернуты ослы мордами к берегу, а хвостами к городу. Торопятся черные, колотят ослов палками, и бегут ослы впритруску.
Что это может значить?
Из прачечной выбегает французский солдат с охапкой мокрого белья. За ним две осатанелые прачки:
Управы на них нету! Стой! Может, чужое забрал...
Через открытую дверь прачечной валит пар и видно, как там французские солдаты вырывают у прачек белье. Крики, вопли. И господин в котелке копошится там же.
Что это может значить? Завоевывают прачек?
Одесские прачки действительно бич Божий. Что они с нами выделывали! Одна из них не вернула мне ровно полдюжины платков.
Так я же вас за это удовлетворяю, — с достоинством сказала она.
Как так?
Да ведь я же не беру с вас за стирку тех платков, которые я вам не вернула!
Смотрю, у другой прачечной тоже рукопашная.

Мадам Тэффи!
Оборачиваюсь.
Малознакомая личность. Кажется, кто-то из журналистов. Бежит, запыхавшись.
Видели картинку? Развели панику! А вы так себе спокойно прогуливаетесь! Разве уже закончили все сборы?
Сборы? Куда?
Куда? В Константинополь.
Чего они меня все гонят в Константинополь?
Но он уже убежал, размахивая руками, утирая лоб.
«В чем дело?»
Вчера еще заходили ко мне друзья и знакомые. Никто мне ничего о Константинополе не говорил. Эвакуация, что ли? Но разве это бывает так вдруг, мгновенно?
В редакции полная растерянность.
Что случилось?
Как «что случилось»? Французские войска бросили город, вот что случилось. Надо удирать.
Вот он, Константинополь-то!

Катились мы все с севера, вниз по карте. Сначала думали, что посидим в Киеве да и по домам. Я еще дразнила братьев-писателей: «Что! Довел нас язык до Киева?»
Погнало нас вниз, прибило к морю, теперь, значит, надо вплавь. Но куда?

Слышу проекты.
«Наше слово» наймет большую шхуну, нагрузит в нее ротационную машину и типографскую бумагу, заберет всех сотрудников и двинет на всех парусах в Новороссийск.
Говорили и сами себе не верили.
А вы куда едете? — спросили у меня.
Да ровно никуда. Остаюсь в Одессе.
Да вас повесят.
Это действительно будет очень скучно. Но куда же мне деваться,
— Хлопочите скорее о пропуске на какой-нибудь пароход.
«Хлопотать» я абсолютно не умела.

В одной из редакционных комнат сидел на подоконнике А.Р. Кугель, бледный, лохматый, и разговаривал сам с собой:
Куда идти? Раз они уже здесь, раз никто защитить не может... Может быть, у них сила? У них право?
Я подошла к нему, но он даже не заметил меня и продолжал говорить сам с собой.
Надо все-таки что-нибудь предпринять, если действительно все уезжают. Что же я буду делать одна?
Вот теперь как раз кстати вспомнить о преданных душах, которые месяц тому назад со слезами восторга, «которых они не стыдились», вопили, что в случае эвакуации Одессы я первая войду на пароход.

Позвонила по телефону к адвокату А. Ответила его дочь:
Папы нет дома.
Вы уезжаете?
Н-нет, ничего не известно. Я ничего не знаю.
Позвонила к Б.
Ответила квартирная хозяйка:
Уехали. Все уехали.
Куда?
На пароход. У них давно были пропуски от французов.
А! вот как! Значит, давно...
Б. тоже клялись и умилялись...

Хотела повидать кое-кого из литературных друзей, но почему-то часть города была оцеплена солдатами. Почему — никто не знал. Вообще никто ничего не знал.
Отчего уходят французские войска?
Получена тайная телеграмма из Франции. Там революция, там утвердились коммунисты, и, значит, войска против большевиков сражаться не могут.
Во Франции революция? Что за галиматья!
Нет, — догадался кто-то. — Они не уходят, а только делают вид, что уходят. Чтобы обмануть большевиков.

Из парикмахерской выскочила знакомая дама.
Безобразие! Жду три часа. Все парикмахерские битком набиты... Вы уже завились?
Нет, — отвечаю я растерянно.
Так о чем же вы думаете? Ведь большевики наступают, надо бежать. Что же вы так нечесаная и побежите? Зинаида Петровна молодец: «Я, говорит, еще вчера поняла, что положение тревожно, и сейчас же сделала маникюр и ондюлясион». Сегодня все парикмахерские битком набиты. Ну, я бегу...

Прохожу мимо дома адвоката А. Решаю просто зайти и узнать.
Отворяет его дочь.
Папы все еще нет. Он придет часа через два.
Вся передняя завалена платьем, бельем, башмаками, шляпами. Раскрытые сундуки и чемоданы наполовину набиты вещами.
Вы уезжаете?
Кажется, да...
— Куда?
Кажется, в Константинополь. Но у нас нет никаких пропусков, и папа хлопочет. Вероятно, не поедем.
Звонит телефон.
Да! — кричит она в трубку. — Да, да. Вместе. Каюты рядом? Отлично. Папа заедет за мной в семь часов.
Не желая ее конфузить тем, что слышала ее разговор, я тихонько открываю дверь и ухожу.
На улице новая встреча.

Знакомая одесситка. Очень возбужденная и даже радостная.
— Голубчик! Ну вы же мне не поверите! Плотный, как кожа! Спешите скорее, там уже немного осталось.
— Чего? Где?
— Крепдешин. Ну прямо замечательный! Я себе набрала на платье. Чего вы удивляетесь? Нужно пользоваться. Дешево продают, потому что все равно большевики отберут. Бегите же скорее! Ну?
Спасибо, но, право, как-то нет настроения.
Ну, знаете, лавочник ждать не станет, пока у вас настроение переменится. И верьте мне, что нас ждет — неизвестно, но зато известно, что крепдешин всегда нужен.

Зашла к моим друзьям М-м.
Они ничего не знали. Не знали даже, что войска уходят. Но у них были другие приметы тревожных перемен.
Долбоносый въехал в квартиру и поселился в гостиной. Прислушайтесь!
Прислушалась.
Из гостиной через коридор неслись звуки очень неприятного ржавого голоса. Голос пел:
Мадам Лю-лю-у-у...
Я вас люблю-у-у...

Ага! Понимаю. Это был голос долбоносого субъекта, типа очень подозрительного, который шмыгал иногда по коридору, старательно отворачивая лицо. Кто-то из бывших у М-м узнал его и даже назвал кличку. Это был большевик из Москвы.
Приходил к хозяйке, шептался с ней, подслушивал, подглядывал. Одновременно и ухаживал, так как хозяйка была женщина нестарая, с утра ходила в платье с открытой жирной шеей, густо, словно мукой, обсыпанной пудрой, глаза у нее были выкаченные, с толстыми веками, нос шилом, словом — вся любовь.
Поздно вечером слышно было, как, покончив с прозой шпионажных донесений, она томно ворковала голубиными стонами:
Ой-й-й! И где мое блаженство? Где?
Твое блаженство и с тобой! — отвечал ей ржавый голос.
И вот со вчерашнего дня «блаженство» перестало прятаться. Оно переехало с корзиной и громко крикнуло в кухню:
Аннушка! Почистите мне бруки!
Большевик перестал прятаться.
«Действительно, ауспиции тревожны».

М-м никуда ехать не собирались. И меня это подбодрило.
Вот сидят же люди спокойно на месте...
Пошла к себе в гостиницу.
Швейцары куда-то исчезли. Большинство номеров пусты, с настежь открытыми дверями.
Только что поднялась к себе — стук в дверь.
Влетает знакомый москвич X.
Я второй раз забегаю. Нет ли у вас денег? Все банки закрыты, нам не с чем выехать, жена в отчаянии.
Куда вы едете?
Мы сегодня вечером на «Шилке» во Владивосток. А вы куда?
Никуда.
Вы шутите! Вы с ума сошли! Оставаться в городе, который обещали отдать бандам на разграбление. Говорят, Молдаванка уже вооружена и ждет только, когда все войска отойдут, чтобы ринуться на город.
Куда же мне деваться?
Мы были уверены, что вы давно уже устроились. Едемте с нами на «Шилке» во Владивосток — у нас есть пропуск. Мы и вас проведем.
Хорошо. Я с радостью.
В таком случае ровно в восемь часов вечера будьте с багажом на пристани.
Помните же — ровно в восемь.
Ну конечно. Поцелуйте Лелечку.

Теперь, когда мой отъезд устраивался, я почувствовала, как мне, в сущности, хотелось уехать. Теперь, когда можно было спокойно думать о том, что меня ждало, если бы я осталась, мне стало страшно. Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъяренных харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла».

---

[1]  военный деятель, один из руководителей белого движения

[2]  Петербургское кафе «Бродячая собака» было излюбленным местом встреч петербургских поэтов-модернистов

[3]  Гуськин говорит на одесском диалекте

[4]  Собинов Леони́д Вита́льевич (1872 -1934гг.) — русский оперный певец (лирический тенор)

Поразительная откровенность и пронзительная сила чувств позволяет сравнить «Воспоминания» Тэффи с «Несвоевременными мыслями» М. Горького или «Окаянными днями И. Бунина. Но ее книга имеет и свои собственные, особые качества: она выражает сугубо женский взгляд на трагические события этих дней. В их хаосе и суматохе писательница умудряется рассмотреть неповторимые человеческие характеры, и среди них – трогательно-женственные. Женщины с их жизнелюбием и вечным стремлением красоте смогли выстоять в самые страшные минуты жизненных испытаний. Автор одновременно и любуется своими героинями, и по-доброму над ними подшучивает[12].

Юмор Тэффи сочетается с иронией и самоиронией: она смеется и над собой, своей наивностью и полной неприспособленностью к быту, но подчас ее голос приобретает взволнованно-лирические интонации. Таковы, например высказывания о котиковой шубке - непременном атрибуте дамского туалета беженки. На ней спали в трюмах и теплушках, ею укрывались вместо одеяла, ее же использовали вместо зонтика. В ней даже тонули, и она спасала жизнь: «Удивительный зверь, этот котик. Он мог вынести столько, сколько не всякая лошадь сможет …«Милый, ласковый зверь, комфорт и защита тяжелых дней, знамя беженского женского пути!»[13]

Об «окаянных» временах революции Тэффи писала и в Париже, куда добралась под новый, 1920 год. Особенно проникновенно в этот период звучит ее рассказ «Тонкие письма». Речь в нем идет о неких странных письмах, которые в годы революции приходили из Совдепии: «У нас все отлично. Анюта умерла от сильного аппетита… Петр Иванович вот уже четыре месяца как ведет замкнутый образ жизни. Миша Петров вел замкнутый образ жизни всего два дня, потом было неосторожное обращение с оружием, перед которым он случайно стоял. Все ужасно рады»[14].

Как только ни ухищрялись люди, разделенные «железным занавесом» революции, получить весточку о своих близких: детях, родственниках, знакомых, гибнущих в страшном водовороте событий гражданской войны! Одним из подобных приемов были письма, в которых использовался нелепый эзопов язык, позволяющим обмануть бдительность врага. Писательница, как всегда, блистательно обыгрывает сложившуюся комическую ситуацию, но в каждом ее слове сквозит боль и тревога. Правда, некоторым родным самой Тэффи удалось основаться за границей. Обе ее дочери оказались «почти рядом»: старшая, Валентина, работала в Лондоне, младшая, Елена, драматическая актриса, жила в Варшаве.

Отогревшись и оправившись от пережитого, Тэффи открывает свой литературный салон и быстро приобретает популярность, не меньшую, чем в России. Какую-то часть своей эмиграции Надежда Александровна прожила вполне счастливо в гражданском браке с Павлом Андреевичем Тикстоном Он (наполовину русский, наполовину англичанин) был сыном промышленника (владельца завода под Калугой); после прихода большевиков бежал из России, сумев при этом сохранить часть своего состояния. Но, по-видимому, главным его богатством было нерастраченное душевное тепло, так необходимое людям в изгнании.

Потом наступили новые испытания, связанные с финансовым кризисом, тяжелейшим образом обрушившимся на каждую эмигрантскую семью. А Тэффи пережила его особенно трудно: близкий друг, не сумев смириться со своим разорением, тяжело заболел, а затем и умер. Потеря любимого человека принесла не только острую душевную боль, но и самую настоящую бедность. Литературная деятельность дохода почти не давала, и писательница всерьез задумалась о том, чтобы поменять профессию: «иголкой я всегда себя пропитаю»…

Портнихой она все же не стала, но салон пришлось закрыть. Кто знает, как бы сложилась ее дальнейшая жизнь, если бы не многочисленные друзья, которые поддерживали прославленную писательницу и морально, и материально. Известно, например, что Андрей Седых выхлопотал для Тэффи маленькую пенсию, выплачиваемую американским миллионером и филантропом С.С. Атран. А когда в 1943 году по русской Америке и разнесся слух, что писательница умерла, поэт Амари (М. Цетлин) напечатал некролог в нью-йоркском «Новом журнале»: «О Тэффи будет жить легенда как об одной из остроумнейших женщин нашего времени». На что в одном из писем к дочери она, как всегда, отшутилась: «Я сейчас вернулась с кладбища, где была не в качестве покойницы, а навещала Павла Андреевича Тикстона»[15].

А. Седых в своих воспоминаниях («Н.А. Тэффи в письмах»[16]) запечатлел облик Тэффи в последние годы ее жизни. Известно, что она тщательно скрывала свой возраст, а оказавшись в эмиграции и получая новые документы, сразу «скинула» себе 15 лет. Но писательница действительно очень долго оставалась красивой, остроумной, изящной и светской. Она изо всех сил сопротивлялась болезням, изредка бывала на эмигрантских вечерах и все также много работала: писала книгу о любви («Все о любви»), воспоминания о своих современниках (Д. Мережковском, З. Гиппиус, Ф. Сологубе и др.), печаталась в «Новом русском слове» и «Русских новостях».

Однако жила она довольно одиноко на улице рю Буассьер, в доме № 59, в небольшой парижской квартирке, сплошь заставленной книгами, и здоровье постепенно ее покидало.

Могила Тэффи на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа Wikipedia.org

Могила Тэффи

10 августа 1950 г. Тэффи написала М.Н. Верещагиной из пансионата между Парижем и Фонтенбло: «Домик прелестный, отдаленный, разукрашенный, кормят вкусно, изо всех сил. Прямо через дорогу лес…. Отношение ко мне идеальное. Словом, все отлично... кроме меня и погоды»[17].

Последние свои именины Тэффи отпраздновала 30 сентября 1952 года. И через неделю скончалась. За несколько часов до смерти она попросила принести ей зеркальце и пудру[18] .

Незадолго до своей смерти Тэффи сама определила истоки своего творчества: «Принадлежу я к чеховской школе, а своим идеалом считаю Мопассана…». И далее в этом же высказывании она признается в особой любви к поэту Николаю Гумилеву и его акмеистской поэзии[19]. Кроме того, нельзя не заметить, что все шесть десятилетий своего литературного творчества писательница, никого не осуждая и не поучая, всегда говорила своим читателям чистую правду. Однако ее рассуждения никого не вводили в отчаяние.

По замечанию И.Одоевцевой, «Тэффи, что так редко встречается среди юмористов, и в жизни была полна юмора и веселья. Казалось, она в событиях, даже самых трагических событиях, как и в людях, даже самых мрачных, видела прежде всего их комическую сторону, скрытую от других. И тут же, не обращая внимания на гробокопательное настроение окружающих, весело сообщала о своих наблюдениях и радовалась, если ей удавалось вызвать ими смех».[20] Вот в чем, по-видимому, состоит особое, неповторимое своеобразие ее творческого почерка, неувядаемая прелесть и очарование ее «Тонких писем».

  [1]  Л. Спиридонова. Противление злу смехом. Н.Тэффи. www.erudition.ru

  [2]  И. Одоевцева На берегах Сены; издательство «Азбука-классика, 2006, 109 с., 67с.

  [3]  Тэффи. Рысь. Берлин, 1923. С. 12.

  [4]  Там же. С. 32.

  [5]  Там же

  [6]  Л. Спиридонова. Противление злу смехом. Н.Тэффи. www.erudition.ru

  [7]  Электронная библиотека az.lib.ru

  [8]  Древняя история Тэффи fictionbook.ru

  [9]  Тэффи «Немножко о Ленине»: www.litmir.net

[10]  «Грядущий день». Одесса. 1919, № 1. С. 32 — 34.

[11]  Тэффи. Тонкие письма: Издательский дом «Азбука-классика». - Сант-Петербург, 2006, 188-200 с.

[12]  Французская писательница Банин писала о своей русской коллеге: «Тэффи чувствовала особенно глубоко трагичность жизни, но эта трагичность редко проявляется в ее рассказах, написанных простым и ясным языком, в которых преобладает юмор, беспримерный в женской литературе, не только русской, но, я думаю, и мировой»: «Русская мысль», 1952, 28 ноября.

[13]  Тэффи. Воспоминания. - Тонкие письма: Издательский дом «Азбука-классика». - Сант-Петербург, 2006, 137-138 с.

[14]  Тэффи. Тонкие письма: Издательский дом «Азбука-классика». - Сант-Петербург, 2006, 48-49 с.

[15]  Жизнь и анекдот Надежды Тэффи: www.ng.ru

[16]  «Воздушные пути». Альманах. III. 1963, Нью-Йорк. С. 191 — 213.

[17]  Л. Спиридонова. Противление злу смехом. Н.Тэффи. www.erudition.ru

[18]  Там же

[19]  «Русская мысль», 1952, 15 октября

[20]  И. Одоевцева. На берегах Сены. издательство «Азбука-классика, 2006, 110 с.