«Моя страсть, моя родина, колыбель моей души! Крепость духа, которую принято считать тюрьмой для тел!» - пишет Марина Цветаева в своих дневниках в 1919 года.
|
| Марина Цветаева.1917 г. |
И далее: «Когда меня спрашивают: кто ваш любимый поэт, я захлебываюсь, потом сразу выбрасываю десяток германских имен.
Мне, чтобы ответить сразу, надо десять ртов, чтобы хором, единовременно... Гейне ревнует меня к Платену, Платен к Гёльдерлину, Гёльдерлин к Гёте, только Гёте ни к кому не ревнует: Бог!»
В дневниках М. Цветаева сама с собой ведет воображаемый диалог:
Называя Германию своей родиной, Цветаева, конечно, имеет в виду свою духовную связь с этой страной. Она родилась в России и, как известно, очень ее любила, но в то же время «…страсть к каждой стране как к единственной» была совершенно в духе ее характера и темперамента. Только вот почему такое огромное место в душе поэта занимала именно Германия?
Чтобы ответить на этот вопрос, мы обратились к различным документальным источникам: дневникам самой Марины («Выдержки из дневников 1919 года), «Воспоминаниям» ее сестры Анастасии (сестры не просто без слов понимали друг друга, они одинаково чувствовали и думали, в унисон читали стихи и в унисон жили) и мемуарам И.Одоевцевой «На берегах Сены».
Анастасия Цветаева в своей известной книге[1] в полной мере воссоздает атмосферу семьи профессора Ивана Цветаева. Сам он всю жизнь верой и правдой служил науке и прекрасному античному искусству. Воспитанием детей (от первого и второго браков) в основном занималась его вторая жена - Мария Мейн, наполовину полька, наполовину немка по национальности и страстный романтик по характеру. Прекрасно образованная и необыкновенно одаренная, особенно в музыкальном плане, она передала двум своим дочерям (Марине и Анастасии) все, чем жила сама: «…музыка, природа, стихи, Германия…», и настоящую любовь к высшему проявлению немецкого искусства – романтизму.
В своих дневниках 1919 года[2] Марина писала: «От матери я унаследовала Музыку, Романтизм и Германию…» И далее: «Я, может быть, дикость скажу, но для меня Германия — продолженная Греция, древняя, юная. Германцы унаследовали. И не зная греческого, ни из чьих рук, ни из чьих уст, кроме германских, того нектара, той амброзии не приму…»
 |
| Анастасия и Марина Цветаевы |
Первая очная встреча Марины и Аси Цветаевых с Германией состоялась в 1904 году. Летом этого года - с 19 июля по 13 сентября - они всей семьей жили в маленькой деревушке Лангаккерн в Шварцвальде (а до этого сестры год учились во французском пансионе в Швейцарии).
Радость встречи с отцом и матерью в уютной гостинице Gasthaus «Zum Engel» была еще полнее от того, что они снова окунулись в привычную атмосферу своего детства:
Это было необыкновенное, волшебное лето, и каждая из сестер вспоминает о «Сказочном Шварцвальде с огромным удовольствием.
«Гастхауз цум Энгель» стоял выше деревень, и мы с родителями иногда спускались туда. Шварцвальдские дома — коричневые, как белый гриб и подберезовик, с крутой, низко спускающейся крышей, такого же цвета галерея обходила стены дома. Они были похожи на резные игрушки, рассыпанные по бокам дорог и холмам…. Шварцвальдские долины! Это была ожившая сказка Гримма!
На скамейках у домов сидели древние старики с длинными трубками и старухи с рукоделием или с грудными детьми на руках, все одеты по-шварцвальдски, как мы видели на открытках во Фрейбурге. Над ними плыли облака в синеве, и после дождя опрокидывалась, как в Тарусе над Окой, радуга виденьем цветного растопленного стекла… А затем падала ночь, гриммовская, звездная, шатром покрывая дома, холмы, шум сосновых и еловых морей.
По воскресеньям юноши и девушки в шварцвальдских нарядах пением и танцами радуют стариков. И через, все это летит наше детство!»
«Как я любила — с тоской любила! до безумия любила! — Шварцвальд. Золотистые долины, гулкие, грозно-уютные леса — не говорю уже о деревне, с надписями, на харчевенных щитах: «Zum Adler», «Zum Löwen» («У орла», «У льва»). Если бы у меня была харчевня, я бы ее назвала: «Zum Kukuck» («У черта»).
Никогда не забуду голоса, каким хозяин маленького Gasthaus «Zum Engel» (Гостиница «У ангела») в маленьком Шварцвальде, указывая на единственный в зале портрет императора Наполеона, восклицал:
— Das war ein Kerl! (Вот это был парень!)
И после явствующей полное удовлетворение паузы:
— Der hat’s der Welt auf die Wand gemalt, was wollen heißt! (Он всему миру показал, что значит хотеть!)…»
Обе сестры в то время живут самыми светлыми, самыми счастливыми гранями действительности. Игра, сказка, мечта прочно вошли в их жизнь, и они навсегда полюбили прекрасную потусторонность: … Девочки воспитывались совершенно одинаково, но характеры у них всегда были разные. Анастасия гораздо мягче, проще, спокойнее … И в своих воспоминаниях она стремится как можно более полно и объективно описать их общее с Мариной детство, воссоздать все милые ее сердцу подробности прошлой жизни.
А Марина – бунтарь по природе, и это чувствуется в каждой ее строчке. Кроме того, сам жанр дневниковых записей позволяет ей концентрироваться исключительно на собственных эмоциях, в данном случае она восхищается романтической фигурой Наполеона… (Нужно еще учесть, что дневники Марины писались восторженной 17-летней девочкой, а воспоминания Анастасии – зрелой женщиной, пережившей сталинские времена: аресты и лагеря). Но обе сестры бережно хранят в памяти безмятежно счастливые дни этого лета, для обеих они стали едва ли не последними светлыми воспоминаниями детства…
Впереди ждало много горестных событий. Самыми страшными из них оказались болезнь и смерть матери (в 1906 году). Однако никакие жизненные испытания, беды и страдания уже не могли поколебать романтические (достаточно странные, на взгляд обычного человека) представления о мире, взращенные в душах сестер с раннего детства. Всю дальнейшую жизнь они (Марина – в большей степени!) жили и действовали по его законам.
Снова в Германии, в «стране лучших сказок», сестры Цветаевы снова оказались через шесть лет уже почти взрослыми: Асе 16 и Марине 18 лет.
Летом в июне 1910 года Иван Цветаев едет в Дрезден в очередную научную командировку. Ее цель - создать в Москве новый музей по образу подобию Дрезденского музейного комплекса: „In Moskau ein kleines Albertinum erbauen“ или «Устроить в Москве маленький Альбертинум»[3]. А девочек – по совету своего друга Георга Трея – он устраивает в курортном поселке Вайсер Хирш в доме пастора Бахмана: отдохнуть, оживить разговорный немецкий язык. Предполагалось, что сестрам, растущим без матери, будет полезно пожить в строгом немецком пансионе и поучиться у жены пастора ведению домашнего хозяйства.
 |
| Вайсер Хирш |
«Вайсер Хирш. … Нам показывают наши две комнаты — поменьше проходная, с окном на подымающуюся в гору зелень и виллы; за ней комната больше, в два окна. Что ж, отлично! Не ссорясь, мы распределяем: в большой будет Марина, в маленькой, проходной — я. У окна я поставлю стол. Тут буду писать дневник, Марина поставит письменный стол в глубине другой комнаты. После обеда будем ходить в город, потом в купальню. …
…Мы были не одни на пансионе у Бахман: кроме нас там жили еще мальчики-подростки: Кристьян пятнадцати и Хельмут семнадцати лет. Насколько был неинтересен первый — настолько выделялся Хельмут. Единственный сын богатого и строгого отца, живший, как мы, без матери, он нам очень пришелся по душе, и мы быстро сдружились. Умный, воспитанный, много читавший. Невысокий, тонкий. Волевое начало Хельмута сквозило во всем.
…Соскучилась ли Марина в покое и в мире? Но вскоре мы с Хельмутом решили сделать что-нибудь тайное, оживить пашу покоренную жизнь. В нашей затее — это было всего веселее — принял участие и Кристьян.
В тех рамках, что были нам доступны в Вайсер Хирш, мы задумали вот что: никому не говоря, отлучиться, якобы каждый по своим делам (будто в магазины, в парк, в купальню), и уехать в Дрезден — погулять вместе где-нибудь на окраинах, где меньше вероятности быть встреченными кем-нибудь из знакомых Бахманов…
Были приняты все меры предосторожности. Мы вели себя, как всегда, естественно и весело, но Кристьян был так польщен тем, что участвует в головокружительной поездке, внес в наше предприятие столько своего восторга, что нам, глядя на его праздничную, почти высокопарную манеру поведения, стало еще веселее. Он почувствовал себя взрослым, студентом-буршем. Он выступал со всей германской торжественностью, ведя меня под руку, будто невесту, и сиял от сознания своего достоинства так блаженно, что на него нельзя было спокойно смотреть…»
Местечко Lochwitz под Дрезденом, мне шестнадцать лет, в семье пастора — курю, стриженые волосы, пятивершковые каблуки (Luftkurort. Климатический курорт, система доктора Ламана, — все местечко в сандалиях!) — хожу на свидание со статуей кентавра в лесу, не отличаю свеклы от моркови (в семье пастора!) — всех оттолкновений не перечислишь! Что ж — отталкивала? Нет, любили, нет, терпели, нет, давали быть. Было мне там когда-либо кем-либо сделано замечание? Хоть косвенный взгляд один? Хоть умысел?
Это страна свободы. Утверждаю…
…О мальчиках. Помню, в Германии — я еще была подростком — в маленьком местечке Weißer Hirsch (Белый олень), под Дрезденом, куда отец нас с Асей послал учиться хозяйству у пастора, — один пятнадцатилетний, неприятно-дерзкий и неприятно-робкий, розовый мальчик как-то глядел мои книги… «Zwischen den Rassen» («Между расами») Генриха Манна…
А Асю один другой мальчик, тоже розовый и белокурый, но уж сплошь-робкий и приятно-робкий, — маленький commis, умилительный тринадцатилетний Christian — торжественно вел за руку, как свою невесту…
А другой — темноволосый и светлоглазый Hellmuth, которого мы, вместе с другими мальчиками (мы с Асей были «взрослые», «богатые» и «свободные», а они Schulbuben (Школяры, которых в 9 ч. гнали в постель) учили курить по ночам и угощали пирожными, и который на прощанье так весело написал Асе в альбом: «Die Erde ist rund und wir sind jung, — wir werden uns wiedersehen!» («Земля круглая, а мы молоды, — еще увидимся!»)
А лицеистик Володя, — такой другой, — но так же восторженно измерявший вышину наших каблуков — здесь, в святилище доктора Ламана, где и рождаются в сандалиях!
Hellmuth, Christian, лицеистик Володя! — кто из вас уцелел за 1914-1917 год!»
 |
В общих для обеих сестер воспоминаниях - мальчики, легкомысленные молодые шалости, столь простительные в эти годы… Анастасия не только во всем уступает Марине, но и отчетливо понимает ее превосходство. А сама Марина в то лето по-юношески самоутверждается: короткая стрижка, «пятивершковые» каблуки (это на курорте - по горам и лесам!) и уж что совсем неприлично для молодой девушки, - курит!– в противовес всем остальным обитателям этого оздоровительного места. И главное, она вся погружена в собственный внутренний мир: свидания с кентавром, грезы, стихи Гете, Новалиса, Гейне... Впоследствии Марина вполне оценила, что тогда ее никто не осуждал - принимали такой, какая она есть: «Это страна свободы».
Но самое значительное событие этих дней - литературно-музыкальный вечер на богатой вилле, куда привела сестер Цветаевых жена пастора. Здесь состоялась встреча с «волшебного вида старушкой», сказочницей, «старой феей»:
Сказка шла за сказкой, и, может быть, толстокожесть слушателей даже и пронизалась чем-то в тот вечер? Как блистали старые глаза на помолодевшем чудесном лице! Это была импровизация? Или во вдохновении рассказа сплетались неведомые нам легенды, германские (но сколько мы их знали!) — с вымыслом, и в комнате возникали новые очертания сказочных призраков, новые сочетания все той же древней фабулы об испытаниях, разлуках, мужестве и надежде, о расцвете и отцветании, о выполненных заветах и обещаниях — и о мраке злой воли, мщении и зависти, о заточеньях, предательствах, гибели... Наконец, устав, она смолкла. Ее благодарили, а она, еще светясь, остывала. Сейчас наступит ее телесная старость, отступившая на время ее труда!
Серая, еще не белая голова, старомодная, но небрежная прическа,— точно сами волосы на такой голове превращались во что-то, освобождались; худые плечи и руки, старенькое черное платьице, только что бывшее почти «королевским», пока она говорила... И ее уход назад, в ее одинокую комнату — со старым кофейником? любимой кошкой? Усталость членов, голоса, рушение в сон... Разве можно позабыть тебя, Сказочница?!
Мы возвращались с фрау пастор по темным уличкам, взволнованные, отдохнувшие и уставшие, жадно расспрашивая о старой фее. Да, она живет этим, одинокая давно уже. Это — ее хлеб...
«Германия — страна чудаков» — «Land der Sonderlinge». Так бы я назвала книгу, которую я бы о ней написала (по-немецки). Sonderlich. Wunderlich (Особенно. Удивительно). Sonder и Wunder в родстве. Больше: вне Sonder нет Wunder, вне Wunder — нет Sonder.
О, я их видела: Naturmenschen (Людей природы) с шевелюрами краснокожих, пасторов, помешавшихся на Дионисе, пасторш, помешавшихся на хиромантии, почтенных старушек, ежевечерне, после ужина, совещающихся с умершим «другом» (мужем) — и других старушек — Märchenfrau, сказочниц по призванию и ремеслу, ремесленниц сказки. Сказка, как ремесло, и как ремесло кормящее. — Оцените страну.
О, я их видела! Я их знаю! Другому кому-нибудь о здравомыслии и скуке немцев!»
На сестер Цветаевых местная сказительница произвела необыкновенное впечатление. Они в должной мере оценили ее импровизаторский талант и мастерское проникновение в любимый романтический мир. Но Марина, кроме всего прочего, обращает внимание и на востребованность ее ремесла у здешних жителей, ей это кажется особенно важным и ценным: «Мое вечное schwarmen (увлекаться, мечтать). В Германии это в порядке вещей, в Германии я вся в порядке вещей, белая ворона среди белых...» Не случайно через 4 года (1914 год, начало мировой войны), привычно и легко рифмуя русские и немецкие слова, Марина бросается на защиту своей любимой Германии:
(Москва, 1 декабря 1914)
[1] А. Цветаева Воспоминания: М.: Художественная литература
[2] Марина Цветаева (выдержки из дневников 1919 года):
[3] В настоящее время Пушкинский музей изобразительных искусств