Предыдущее поколение оставило нам в наследство всё-таки не страх, а право знать. А как мы распорядимся теперь этим наследством? Неужели вновь начнём рассказывать детям, что нашли их в капусте, вводить школьную форму, подвергать цензуре кино и книги, создавать единый учебник по истории с красивым названием «Русь легендарная» и будем по-прежнему страшно бояться оскорбить чьи-то чувства?

Кто расскажет правду о времени и о стране нынешним детям? Люди, перепутавшие тоску по молодости с тоской по застою? Как толстовские старички-оппоненты искренне возмущались дегероизацией войны 1812 года - а в молодости в личных дневниках своих и письмах рассказывали о фронтовых буднях именно так, как описывал их Толстой, так и наши современники - и те, что старше меня, и мои ровесники - естественно мифологизируют прошлое.

Человеческая память так устроена, что на расстоянии всё меняет свой масштаб, и юность - самая мучительная пора жизни - кажется светлой и прекрасной, а уж тем более молодость, когда человеку и вправду радостно и жить, и работать, и все вокруг тоже молоды и прекрасны, и живы те, кого сегодня уже нет.

Тогда, может быть, газеты и книги, заслужившие ленинскую и сталинскую премии? Пионерские клятвы? Железная логика догм: учение Маркса всесильно, потому что оно верно? Или все-таки сказки?

Русская «детская» литература ещё в меньшей степени, чем «взрослая», отделена и от литературы мировой, и все детские сказки, которые из века в век рассказывают дорогие нашему сердцу Арины Родионовны, - страшные. Только в конце всегда происходит чудо, и маленький и, казалось бы, слабый, или не похожий на старших сестёр или братьев герой (а потому, конечно, дурак!) побеждает зло. В детских сказках катарсис происходит через преодоление страха и возвращение нормального взгляда на мир: таракан - простая букашка, король - голый, Герда - красивая, чёрное - это чёрное, а белое - белое. Добро побеждает, потому что оно не боится видеть мир таким, какой он есть.

Страх нагнетается и в сказках Корнея Чуковского: паук или таракан, крокодил или Бармалей, запугав всех с их рогами, копытами, усами и хвостами, казалось бы, торжествует свою победу. И тогда появляется он - не поддавшийся страху и увидевший: нет великана, а есть гадкая козявка. Победитель мал и слаб с виду - как мал Давид по сравнению с Голиафом. Но он побеждает, потому что не подвержен массовому гипнозу страха. Как тот андерсеновский мальчик, сказавший, что король-то голый.

Сказки-поэмы Чуковского замечательно подготавливают к восприятию большой литературы и как будто создают того читателя, которому потом будут нужны и Шекспир, и Достоевский, и Мандельштам, и Ахматова. Потому что и во «взрослой» литературе трагедия строится на нарушении человеческих законов. Не случайно образ «Тараканища» стал таким популярным: эта «козявочка», «букашечка», обладающая страшными усами, может покорить себе всех и заставить прощаться-расставаться со своими детушками:

Страх в данном случае парализует больших и сильных, и хотя

- с этими зверятами прощаются в «каждой берлоге и в каждой пещере».

После смерти Сталина прошло уже 60 лет, а в детской литературе ничего антисталинского больше не появилось. Нет, уточню: в 1990 году в журнале «Огонёк» была напечатана чудесная сказка-рассказ Григория Остера «Усы» (она входит в книгу «Легенды и мифы Лаврового переулка»). Это сказка про мальчишку Вовчу, который пригрозил Сталину, что, сотрёт со всех портретов знаменитые сталинские усы, если тот не выпустит из тюрьмы его родителей. И стёр. И победил.

Конечно, были книги о детях, о том, что им довелось пережить и перечувствовать, есть и воспоминания: вспомним потрясающую по силе книгу Эдуарда Кочергина «Крещённые крестами». Да и «Ночевала тучка золотая» Анатолия Приставкина по сути о том же. Но эти тексты - не для маленьких. А в 2013 году в московском издательстве «Розовый Жираф» вышла именно детская книжка о Большом терроре - первая в своём роде. Она называется «Сталинский нос». Книга написана по-английски, проиллюстрирована самим автором и прекрасно переведена на русский язык Ольгой Бухиной.

Её автор, американский художник Евгений Ельчин, родился через три года после сталинщины, 20 лет прожил в послесталинской России и посчитал своим долгом перед страной, где родился и вырос, где жили его родители и деды, написать, не будучи профессиональным писателем, книгу о том, о чём ещё для детей не писали. А ещё добавлю: так не писали. Не писали о репрессиях глазами ребёнка, через его восприятие.

Повесть Ельчина рассчитана именно на ровесника героя - девятилетнего ребенка, которого вот-вот должны принять в пионеры. И этот читатель сразу - ещё до наступления всей той фантасмагории, которая потом войдёт в текст, - попадает в мир, который современный ребёнок настоящим считать никак не может - с соседями, живущими с ним в одной квартире, письмом Сталину, знамёнами, советскими памятниками. Мир этот условен, но чувства мальчика Саши вполне достоверны.

Сначала это ничем не замутнённая любовь - к отцу, к покойной матери, к Сталину. Эти чувства как будто гармонично переплетаются. Отец работает в органах и разоблачает врагов товарища Сталина, который сделал жизнь мальчика и всех людей вокруг такой счастливой, и мальчик ждёт, когда же его любимый папа придёт со своей трудной и героической работы и прочтёт письмо, которое мальчик написал Сталину, и порадуется его пионерскому галстуку.

И этот любимый папа приходит, и он тоже любит своего сына и гордится им, и он говорит, что и мама тоже бы им гордилась. И любовь к маме, и горе, и знание, что гордилась бы, - все это объединяет, сближает Сашу и его отца ещё больше. Горе общее и радость общая, а завтра она достигнет вершины: Сашин отец в Сашиной школе будет принимать Сашу и его товарищей-одноклассников в пионеры. А товарищ Сталин, вернее, его бюст тоже во всём этом как будто будет участвовать. А Саша вынесет знамя, и все, кого принимают в этот день в пионеры, произнесут торжественные слова клятвы. Вот такое счастье будет завтра.

Но завтра окажется не самым счастливым днём в Сашиной жизни, а самым страшным, потому что ночью папу - папу, который так предан товарищу Сталину, который сам так героически борется с его врагами, который завтра должен принимать Сашу в пионеры, - вот этого любимого папу арестуют.

А читатель, погружённый уже в тот непонятный мир с его вождями и знамёнами, вдруг увидит вместе с мальчиком мокрую от пота папину рубашку и поверит, что всё это правда так и было. И то, что соседи выталкивали мальчика из комнаты-дома, а родная тётка выгоняла его из своего, и что со смертью матери связано что-то странное: не случайно ребенка не взяли на ее похороны …

В школе, где Саша оказывается не единственным сыном врага народа, всё вдруг перемешивается и переплетается: разбитые очки Финкельштейна, изуродованный бюст Сталина и страх, что сейчас все узнают. Что узнают? Что Сашин папа - враг (а вдруг там уже поняли свою ошибку, и папа сейчас придёт?)... Что враг, отбивший гипсовому Сталину нос, - это сам Саша. И все кругом - враги, и могут увидеть, и выдать, и наябедничать, и донести… Как сосед, донесший на папу, потому что у папы с Сашей была большая комната, а у соседа с семьёй - маленькая. Или учительница, которая упивается страхом детей, и требует от них ябедничать и стучать друг на друга.

«Сталинский нос», - книга не о пионере-герое, каковым Саша Зайчик хотел себя видеть накануне роковых событий. (Кстати, в советские времена никто почему-то не боялся пугать детей книжками о страданиях и подвигах пионеров-героев). В отличие от остеровской сказки, в ней, несмотря на фантасмагорию, всё по-настоящему. Это история о мальчике, которому очень плохо и очень страшно.

Страх в книге растёт, и захватывает читателя, и «преклоняет на жалость», по выражению Гоголя. Но сквозь этот страх и мрак прорывается в текст и совсем другое: желание мальчиков - и Саши, и маленького Финкельштейна (который хочет попасть в тюрьму, чтобы там задать родителям свои наболевшие вопросы), - желание знать правду. Саша хочет понять, почему его не взяли на похороны мамы. Вообще-то взрослый читатель отлично понимает, почему это произошло, и какую роль в маминой судьбе сыграл папа. Но детям таких откровений действительно не вынести.

И тогда, как положено в сказке, появляется добрый помощник. Только этот добрый помощник не обладает никакой волшебной властью. Женщина, которая, как и Саша, стоит в той самой тюремной очереди, в той очереди, воспетой Ахматовой, где стояли не предавшие и не потерявшие человеческий облик, - она знает, как ответить на Сашин вопрос: не взяли на мамины похороны, потому что пожалели. Эта обездоленная и несчастная женщина сумела помочь мальчику, потому что сама она была свободна от массового гипноза.

Раздумья о детской книжке «Сталинский нос» неизбежно наводят на размышления об исторических книгах, об отношении к прошлому, о необходимости цензуры, о русофобии, о сочинительстве вообще.

Для моих ровесников, родившихся через почти 10 лет после Великой Отечественной войны и через год после смерти Сталина, эта эпоха входит в историю семьи. Это я к тому, что автор «Сталинского носа» причастен к описываемым временам даже больше, чем, скажем, Толстой и Пушкин к тому, что изображено в их произведениях. Нет-нет, я не сравниваю мастерство (в этом смысле о наших современниках потом напишут, если вспомнят и прочтут). Я говорю о праве писать о событиях своей личной биографии спустя 60 лет после конца той эпохи, которая странным образом все еще не кончается.

О том, что Сталин разбойник, я впервые узнала от своей подружки Верочки Митурич в конце первого класса – в 1962 году. Мы дежурили и разбирали книжки-коллективки: складывали их в школьный шкаф и, конечно, рассматривали. Одинаковых книжек было много – на весь класс, а потому встречались и совсем ветхие, изданные лет десять назад. И в одной из них мы увидели строчки поэмы С. Михалкова про музей Ленина (мои ровесники их отлично помнят!): «В воскресный день с моей мы сестрой вышли со двора. Я поведу тебя в музей, - сказала мне сестра». А рядом картинка: сидят на лавочке Ленин и Сталин и ласково так друг на друга смотрят. И Верочка мне говорит: «А ты знаешь, что Сталин был разбойник?» Я этого не знала, да и поверить было трудно – всё-таки дедушка Ленин не сидел бы с разбойником на одной лавочке! Но Верочка была тверда: «Мне папа сказал!».

А мне про это ничего не говорили, и, когда я пришла домой то тут же спросила у бабушки, плохой или хороший Сталин, и бабушка быстро ответила: «Он был разбойник». Я не могла так сразу удовлетвориться бабушкиным ответом – всё-таки она у меня была несколько старорежимной и дореволюционной. Но пришедшие с работы родители странным образом подтвердили ее слова: разбойник.

Я вспомнила эту историю много лет спустя – году в 88-м или 89-м, когда Булат Окуджава читал в Пушкинском литературном музее автобиографическую повесть «Искусство кройки и житья». В этом произведении присутствует «шинельный» мотив: герой «строит» себе кожаное пальто, которое, может быть, придаст силы молодому сельскому учителю (Между прочим, - фронтовику, отец которого расстрелян, а мать в лагере). Окуджава на том вечере и читал, и, наверное, пел, и отвечал на вопросы. И его спросили, как он относится к такой неоднозначной фигуре (как аккуратно выразился спрашивающий), как Сталин. И Окуджава ответил: почему неоднозначной? Он был разбойник. А как я должен относиться к разбойнику? Я боюсь ставить кавычки и за порядок слов не поручусь, но за отказ видеть в тиране какую-то особую сложность и за слово «разбойник» - отвечаю.

У меня нет ностальгии по брежневским временам: по коммунальным квартирам, по очередям за предметами первой необходимости, по всеобщей убогости быта и по ограниченности мира (хоть одним глазком увидеть, как живут люди за пределами Советского союза, удавалось только через трудно просачивающиеся к нам западные фильмы). Нет ностальгии по тогдашним газетам, радио и телевизионной программе «Время», по модным книгам и спектаклям с их «фигами в кармане», по коричневым школьным платьицам и чёрным фартукам, которые стирали только в каникулы… Да много чего я могла бы ещё перечислить. А вот по дорогим мне людям, по родителям, их друзьям, по учителям моим (о нет, далеко не по всем!), да и уж по многим моим друзьям и тем, кто был куда младше меня, - по всем этим людям, которые, живя в дурную эпоху, в убогом мире, оставались свободными и добрыми и уж никак не убогими – они не позволяли обстоятельствам определять их мир, - да, по этому миру ностальгия есть. И, полагаю, не только у меня.

А ведь моя молодость пришлась на времена, как говорила Ахматова, «вегетарианские». Да, КГБ бдило, да, в вузы принимали не всех и не во все, за границу не пускали. Сажали, впрочем, тоже не всех и в меру: «застой» - это все-таки не война и не террор. Но ни от родителей (а мой отец всю войну был военным лётчиком), ни от свёкра (и его имя я назову – Леонид Петрович Шур – за его плечами были и лагерь, и штрафбат, и вся война, пройденная в пехоте) не слышала я никогда славословия Сталину – ни в рассказах о фронте, ни даже в воспоминаниях о пионерском детстве.

Спасибо Василию Гроссману, чей арестованный и уничтоженный роман не погиб, не сгорел, не сгинул в подвалах КГБ, а рассказал правду о войне и людях, увиденную глазами современника, фронтовика, мыслителя. Спасибо Солженицыну, которому моё поколение обязано многим – и в первую очередь правом знать. Это право знать – я верю – мы передали нынешним тридцатилетним и сорокалетним, и вряд ли они лишат его своих детей. Бояться правды – это инфантилизм, и, мне кажется, нынешние взрослые – наши дети – им не грешат. Они выходят на площади, хотя это кажется бессмысленным, для того чтобы не стыдно было смотреть в глаза своим детям, когда они зададут тот вопрос, который задавали родителям мы, который задавали и нам: «А почему вы молчали?»

Нынешние взрослые не лишат своих детей уже обретённого права знать. Они не побоятся давать детям книги, в которых авторы мужественно обращаются к больным темам – я имею в виду не только исторические.

Предыдущее поколение оставило нам в наследство всё-таки не страх, а право знать. А как мы теперь сами этим наследством распорядимся? Неужели вновь начнём рассказывать детям, что нашли их в капусте, вводить школьную форму, подвергать цензуре кино и книги, создавать единый учебник по истории с красивым названием «Русь легендарная» и бояться оскорбить чьи-то чувства?

Однако чувства верующих и чувства всех людей доброй воли, к числу которых, смею надеяться, принадлежу и я, сегодня действительно оскорблены – не честными книжками, не откровенным искусством, не песенкой, спетой в неположенном месте, а ханжеством, цинизмом лицемерия и судами – неправедными и немилосердными.

В статье использованы иллюстрации Е. Ельчина.
Москва